Благовест-Инфо

www.blagovest-info.ru
info@blagovest-info.ru

Митрополит Антоний Сурожский: В чем мы, православные, не оправдали своего призвания

Версия для печати. Вернуться к сайту

«Я был хитер и, так как слышал, что Евангелий — четыре, решил, что одно из них короче; для начала я просчитал главы и, обнаружив, что короче всех Евангелие от Марка, решил читать его. И я не заметил, что попался, потому что это Евангелие было написано для молодых язычников вроде меня. Оно было обращено к римскому молодняку. И когда я начал читать, оно было остро и доходчиво. Но меня убедили не доводы. Между началом первой и третьей глав что-то произошло. Мне как-то пришлось это рассказывать, и мне сказали совершенно прямо, что я сошел с ума и с тех пор я сумасшедший. Я не стал этого отрицать, но принял как таковое. Потому что, пока я читал, мне вдруг стало совершенно ясно, что по другую сторону стола стоит Христос». Доклад митрополита Антония Сурожского на ежегодной епархиальной конференции Сурожской епархии.

Тема конференции — “В чем мы, православные, не оправдали своего призвания” — уже вызвала некоторое количество отрицательных реакций. Некоторые люди говорили мне: “Это неуместная тема. Православие ни в чем не отступило от своего призвания, ни в каком отношении…” И об этом я хочу поговорить, потому что Православие осталось таким, каким было явлено во Христе, каким было в ранние времена, но мы, православные, очень далеки от того образа, который мы находим в Евангелии и который является нашим призванием.

Подумаем о том, что случилось после Воскресения Христова и Пятидесятницы, когда двенадцать учеников, несколько женщин и немногие обращенные вышли в мир — и покорили этот мир, преобразили и преобразовали его удивительным образом. Это совершила горстка людей, потому что в них было нечто, что люди видели, узнавали и что их убеждало. Нас, христиан, теперь миллионы, и мы достаточно никчемны. Мы — одна из многих групп различных религиозных, политических, философских направлений, но нельзя сказать, что мир, который мы называем христианским миром, сформировал и придал подлинную глубину жизни всему остальному миру. Я хочу представить этот факт не в смысле осуждения, а как вызов — каждому из нас, нашей общине и за ее пределами — всякому, кто услышит этот вызов.

Христос по ту сторону стола

Я открыл Бога подростком, раньше Бог не существовал для меня. Я открыл Его, когда не искал Его. Возможно, Он нашел меня. На волейбольном поле ко мне подошел наш руководитель и сказал, что наступил Великий пост и приглашен замечательный священник, чтобы поговорить с нами, мальчиками. И моя реакция была очень неблагочестивой: я не верил в Бога, мне не было никакого дела до Церкви, погода была прекрасная, я боготворил волейбол и не намерен был никого слушать. Руководитель мой был мудрым человеком. Он не стал говорить, что беседа будет полезна для моей души, — на это я ответил бы, что души-то у меня нет. Но он сказал: “Ты представь, что священник (это был отец Сергий Булгаков) разнесет о нашей организации по Парижу, если никто из вас, мальчиков, не придет на его беседу. Я не прошу тебя слушать, но хотя бы побудь там”.

Я подумал, что пойду из лояльности по отношению к моей организации. Я сел в угол с намерением не слушать, но, к сожалению, отец Сергий говорил громко, а то, что он говорил, так меня задело и возмутило, что я стал слушать все внимательнее. Нас воспитывали как будущих спасителей России: вернуться в Россию, если нужно, с оружием в руках, чтобы спасать Россию от коммунизма; или, если коммунизм переродится и умрет, вернуться со всем знанием, всем опытом, какие мы сможем накопить за годы, проведенные на Западе. Это говорило о мужестве, об ответственности, о жертвенности. А тут нам предлагали проповедь кротости, смирения, прощения — все, что мне казалось совершенно чуждым тому, что было нашим идеалом, и не отвечало нашему стремлению спасать родную страну, ради которой мы жили, учились, тренировали себя физически, умственно, нравственно.

Я слушал со все возрастающим чувством гнева и, когда беседа кончилась, не вернулся на волейбольное поле, а помчался домой и спросил у матери, есть ли у нее Евангелие, чтобы проверить, с твердым намерением: если в Евангелии говорится то же самое, что я слышал, я выброшу Евангелие, сорву нательный крест и покончу даже с внешними проявлениями своего христианства.

Я был хитер и, так как слышал, что Евангелий — четыре, решил, что одно из них короче; для начала я просчитал главы и, обнаружив, что короче всех Евангелие от Марка, решил читать его. И я не заметил, что попался, потому что это Евангелие было написано для молодых язычников вроде меня. Оно было обращено к римскому молодняку. И когда я начал читать, оно было остро и доходчиво. Но меня убедили не доводы. Между началом первой и третьей глав что-то произошло.

Мне как-то пришлось это рассказывать, и мне сказали совершенно прямо, что я сошел с ума и с тех пор я сумасшедший. Я не стал этого отрицать, но принял как таковое. Потому что, пока я читал, мне вдруг стало совершенно ясно, что по другую сторону стола стоит Христос. Это не было видение, я ничего не видел, ничего не обонял, не слышал, но была абсолютная уверенность в реальном присутствии Христа по другую сторону стола. Я смотрел некоторое время, и это чувство присутствия не исчезало. И тогда я откинулся на стуле и подумал: если Христос жив и стоит тут, то все, что говорит о Нем Евангелие, — правда…

И я начал читать там-сям, без системы, и напал на отрывок, который оказался для меня очень важным и так много значил для меня все эти годы: место в Евангелии от Матфея, где говорится, что Бог светит Своим солнцем на добрых и на злых.

И я снова задумался: Бог любит равно добрых и злых, Он не делает различия между ними. И, если я хочу быть с Богом, я должен научиться не различать.

Это было очень значительное переживание, потому что мой опыт жизни до тех пор был очень тяжелый для мальчика моего поколения. Было голодно и бездомно, но еще хуже была отверженность. К десятилетнему возрасту я научился считать всех окружающих опасностью, жизнь — джунглями, населенными хищниками; и, чтобы выжить, надо стать жестким и бесчувственным, как сталь. И вот — заповедь…

Помню, я сказал себе: я хочу быть с Богом, и даже если все вокруг меня — враги, что бы они мне ни сделали, я буду любить их даже ценой собственной жизни. Разумеется, я не прожил так, но это была непосредственная, решительная реакция четырнадцатилетнего подростка. И, когда на следующий день я вышел на улицу, я смотрел на толпу, которая торопилась на поезд, и думал: они могут меня ненавидеть, они могут сделать со мной что угодно, но я хочу быть с Богом, и, что бы они ни сделали, я буду продолжать их любить…

Позже я встретил доказательство этому. Вернее, я встретил это доказательство раньше, но тогда не понял его. В одном из ранних лагерей для детей, где я был, когда мне было десять лет, был священник, который казался нам глубоким стариком, хотя ему было лет тридцать, и у него было свойство, которого мы не могли себе объяснить: он любил нас всех, мальчиков, равно, и его любовь никогда не колебалась. Когда мы были “хорошие”, его любовь была ликованием; когда мы были злы, его любовь становилась острым страданием, но это всегда была та же любовь — глубокая, нежная, но такая крепкая, неколебимая. Я не понял тогда, что вижу икону, живую икону Бога.

Я вам это рассказываю, потому что в тот момент, когда Бог вошел в мою жизнь, я понял, что нет другого смысла в жизни, как поделиться с другими этим опытом — нет, не опытом, но Богом, Которого я ощутил.

Пусть я все потеряю, но что-то дам этому человеку И теперь я перехожу к предмету нашей беседы.

Где мы в этом отношении? Я получил пару писем, где говорилось: “Ваша беседа будет бессмысленна; нам так хорошо в Церкви, у нас богослужение, мы молимся, нам уютно с Богом, чего больше?..” Чего больше?! Христос сказал Своим ученикам: Я вас посылаю, как овец среди волков, Я посылаю вас во весь мир нести Благую весть — не наслаждаться ею, а поделиться ею…

Многие годы я чувствовал, что этот мой опыт в 14 лет столь драгоценен, что я не могу допустить, чтобы кто-нибудь его коснулся, приблизился к нему. Я создал заповедный сад, куда мог войти и быть с Богом и с этим опытом, — откуда все прочие были исключены…

Много лет спустя, когда 50 лет назад я стал священником в этой стране, я был приглашен выступить в числе прочих: была открытая встреча, дискуссия между двумя верующими и двумя неверующими. И каждый из нас, вернее, остальные трое выступали, а я сидел тихо, потому что очень плохо говорил по-английски и всякий раз, как открывал рот, возникало больше смущения, чем пользы. Но, когда те трое уже выступили, встал рабочий в глубине зала и сказал: “Я не понял ни слова из того, что говорили эти господа. Я хочу спросить вон того человека, который так чудно одет, в черное платье: почему он верит в Бога?”

И в тот момент я почувствовал, что передо мной абсолютно решающий выбор. Либо я скажу: “Потому что прочел Евангелие и там столько убедительных мест, я могу вам их привести” (хотя он, вероятно, слышал их в воскресной службе своей церкви, какая бы она ни была); либо я расскажу, что случилось. Но я чувствовал, что если расскажу это, то откроюсь, все отдам, ничего не останется от моей такой личной, интимной жизни с Богом. И я подумал: Господи, пусть я все потеряю, но что-то дам этому человеку… И я рассказал впервые всему собранию, но в частности этому человеку, что случилось со мной. Я не знаю, что с ним сталось, но в тот единственный раз я снес стену своего сада. И мне кажется, что к этому мы все и призваны.

Мой отец, когда мне было лет семнадцать, как-то спросил меня: “Как ты себе представляешь вечное блаженство?” Я ответил: “Быть с Богом вдвоем, наедине”. И тогда он сказал: “Значит, ты еще не начал становиться христианином, потому что забыл всех людей на свете…”

Быть с Богом значит одновременно относиться ко всему творению так, как Он относится, — в меру собственных сил и способностей, конечно. Но если я говорю: мне все равно, что этот человек умирает от голода, — я в созерцательной молитве нахожусь… — нет, спасибо. Одно и другое должно соединиться; не заменить или как бы вытеснить одним другое, но любовь к Богу должна соединиться с заботливой любовью к тем, кого Он любит. Он жизнь Свою отдал за всех нас.

В одной из книг К.С.Льюиса есть место, где он говорит: когда неверующие встречают верующего, они должны были бы воскликнуть: “Что случилось? Статуя стала живым человеком!” Вы знаете, что такое статуя: она может быть прекрасна, но она — только камень или дерево; человек может быть очень непривлекателен, но, если он верующий, если он в общении с Богом, если он является храмом Святого Духа, люди, глядя на него, слушая его, должны бы сказать: “Мы видели, мы слышали то, чего никогда раньше не видели…” Вы помните место из Евангелия от Иоанна, где говорится, что слова Христа смутили окружавших Его людей. Они ушли от Него, и Он обратился к ученикам и сказал: “Не хотите ли и вы уйти?” И Петр, говоря от лица всех, ответил: “Куда мы уйдем? У Тебя глаголы жизни вечной…”

Но, если посмотреть в Евангелие, Христос нигде там не описывает вечную жизнь. Слова, которые произносил Христос, достигали самых глубин их души и пробуждали в них жизнь, вечную жизнь, которую Бог вложил в самую глубину их существа. И позже, когда им явился Христос, восставший из гроба, они стали новой тварью, иной, и потому им можно было поверить. То, что они возвещали, не укладывалось в философские выражения, богословские понятия, в слова земной мудрости; это было очень просто, примитивно по форме, но произносил это тот, кто сам был доказательством, что вечная жизнь пришла, что она внутри него и он делится ею. И они делились ею, и делились дорогой ценой.

Отдаем ли мы свою жизнь хоть кому-то

Платим ли мы какую-то цену? Мы не делимся, так что нам не за что и платить. Когда мы говорим с людьми, то ради того, чтобы исправить их богословские погрешности. Но идем ли мы к людям ценой собственной жизни? Ранние мученики убеждали своих мучителей тем, как они отдавали себя на смерть, свидетельствуя этим свою веру во Христа и в жизнь вечную. Я не хочу сказать, что мы должны отдавать жизнь в этом смысле, но отдаем ли мы свою жизнь хоть каким-то образом кому-либо? Я недавно приводил случай с женщиной, которая во время жестоких гонений в Риме бежит к месту мучений с маленьким ребенком. И кто-то из друзей язычников ей говорит: “Куда ты бежишь? Там убивают христиан, а ты бежишь туда с ребенком, он погибнет. Если ты готова на смерть, спаси хоть мальчика…” И мать ответила: “Неужели я лишу его чести и славы умереть за Христа?!” И они оба умерли мучениками.

От нас не требуется такой жертвы. Но я помню человека, который говорил о каких-то людях в своем окружении: они были неверующие, и в большом горе, и не знали, как быть. Я сказал: “Почему ты не поговоришь с ними о своей вере? Поделись с ними своей верой, помоги им в их страдании…” И он ответил: “О, нет! Я не могу! Я не хочу, чтобы кто-либо знал о моей потаенной жизни с Богом”.

И так этот человек дал другим людям вокруг остаться мертвыми, лишь бы не снести стены своего тайного, заповедного сада. То, что я говорю, относится ко мне лично, потому что я порой колеблюсь открыть сердце и пойти на риск потерять всю жизнь, но не сомневаюсь, что это отчасти относится также и к вам. И я не оскорбляю вас — я просто знаю, я священник вот уже почти 50 лет, я изъездил всю страну, обращаясь к людям, и знаю, как люди реагируют: не выставляйте нас на люди, мы хотим тихо быть с Богом…

Мы бросаемся в церковь в нужде, но что мы приносим из нее в мир

И что мы сделали из нашего богослужения? Мы приходим в храм, наслаждаемся службами, любим пение, мы восхищаемся тем, что происходит, — и всё. Разве — театр, куда приходят для собственного удовольствия, получить вдохновение, воодушевление, уйти домой в возвышенных чувствах? Нет, Церковь, понимаемая в богословских терминах, — это место встречи Бога и человека. Церковь — таинственное место этой встречи и общения, но также место, где Бог, ставший человеком, чтобы умереть за спасение мира, говорит нам: “А теперь иди в мир и принеси Благую весть…”

Если мы получили вдохновение, радость, надежду, новизну жизни, мы должны это нести тем, у кого нет всего этого, кто нуждается в этом, кто в отчаянии, сам не зная почему; кто голоден — тем дать пищу. В конце римо-католической мессы священник говорит: “Ite, missa est — Идите, служба окончилась”. Это отпуст. Это не значит: “Можете идти домой, теперь вы свободны”. Община отвечает на это: “Слава Богу”, — но не в смысле: “А, кончилось!” Мы благодарим Бога за то, что Он посылает нас в мир. Французский писатель в замечательной книге “Святые идут в ад” переводит эти слова (хотя и неверно с точки зрения языка) так: “Идите, ваша миссия начинается”.

Если литургия имеет для нас какой-то смысл, то потому, что мы причастились Богу, Который пришел в мир ради его спасения; и если мы идем домой, просто радуясь своим переживаниям или чтобы с удовольствием пообедать в семейном кругу, то мы предаем Бога.

Мы теряем Божие время, пока были на службе.

И еще одну вещь мы должны понять: церковь — не то, за что мы ее принимаем, не место прибежища. Мы бросаемся в церковь, когда у нас какая-то нужда, когда мы в беде. Мы идем к Богу, чтобы Он помог нам, покрыл, поддержал. Когда у нас радостное событие – крещение, брак, — мы спешим туда, чтобы Он дополнил Своим Божественным участием наше человеческое приношение. И в результате Бог — Тот, Кто всегда дополняет, дает, дает… Но что мы приносим в мир из того, что получили? Я говорю о себе и о всех нас, это касается каждого лично, но и всех нас в совокупности.

Литургия — действие всей Церкви. Что мы видим в православных церквах? Людей, которые очень часто не понимают, что происходит, потому что, когда они приходят в церковь, они никогда не дают себе труда заглянуть в текст и постараться понять, что нам передает служба. Разве мы приходим в церковь, исключив все праздные мысли, и даем в себе место уму Христову и благодати Святого Духа? Так часто, когда мы приходим в церковь, нас трогает то, чего там нет.

Вот пример: я помню пожилую женщину, которая говорила: “Как замечательно, что в православном богослужении все присутствуют, даже животные”. — “Какие же там животные?!” — “Ну, как же, «я крокодила пред Тобою»…” [искаженное “яко кадило пред Тобою”]. Она говорила это с вдохновением. Может быть, то было самое главное, что ей передавала вечерня, — “она крокодила”; и это образ ее устремления к Богу. Это, может быть, очень крайний пример, но разве не может каждый из нас привести подобные примеры, когда что-то понято неверно в действиях, в пении, в том или другом.

И еще: мы приходим в церковь с опозданием, потому что нам так удобно. Подумайте: могли бы мы прийти на Тайную вечерю и сказать Христу: “Господи, я знал, что оно продлится долго, будет беседа, будут глупые вопросы других учеников, поэтому я пришел к еде…” Но мы делаем это, когда приходим поздно, хотя собираемся причаститься. Другие слушали, беседовали, Христос говорил, но мы пришли к трапезе. Это очень реально, это относится ко всем нам в том или ином отношении.

“Ты раскрашенная доска, а не икона Христа”

Опять-таки — достаточно ли мы внимательны? Я помню двух русских женщин старшего поколения, поколения моей матери. Они встали на общем собрании и сказали: “Отец Антоний, с тех пор как вы стали нашим приходским священником, невозможно молиться в полной собранности. Дети бегают, шумят, отвлекают нас”. Я сказал: “Да, действительно, я об этом не подумал, но даю вам честное слово, что ни один ребенок не произнесет ни звука, не сойдет с места с того дня, когда вы обе подойдете ко мне после службы и скажете: отец Антоний, у меня не было ни одной праздной мысли за всю службу. Потому что ваши праздные мысли оскорбляют Бога, а беготня ребятишек и плач младенцев — нет”.

Спросим себя, каждый из нас: как мы слушаем богослужение, насколько мы сливаемся с богослужением, или мы сосредотачиваемся лишь на тех моментах богослужения, которые относятся к нам? Когда мы молимся о спасении всего мира — ну, этим займется Бог; но когда говорится: “Заступи, спаси, помилуй, сохрани нас…” — о да, не забудь!

И еще: мы приходим в церковь как индивидуумы. Индивидуум — это осколок человечества, за его пределом человечество уже не может быть разделено, потому что, если разделить индивидуум, вы получите тело и душу. Так что индивидуум — это то, что осталось после разделения. И мы часто действительно индивидуумы в церкви.

Мы приходим, покупаем свечку, подходим к иконе, обращаемся к святому, которого особенно любим по какой-то причине или просто так; мы стоим и слушаем то, что читается, и не сознаём, что литургия совершается всей церковью.

Вся церковь, все присутствующие — участники литургии. Она совершается не в алтаре, а всецелой церковью. Диакон — мирянин, который послан в алтарь, чтобы представлять в алтаре нас, он руководит нашей молитвой, призывая нас: Исполним молитву нашу Господеви… Не “вы” молитесь Богу, потому что мы, в алтаре, и так молимся, это очевидно… Хотя это и не всегда очевидно. Бывает, что диакон может также руководствоваться другими соображениями.

Я помню диакона в России, который вышел и произнес ектенью, как будто то был концерт. Когда он вернулся в алтарь, я сказал: “Прекрати! Молись!” И он ответил: “Извините, владыко, я оперный певец, я даю церкви лучшее, что могу”. Но от него ожидалась молитва, а не концертное выступление. Наши диаконы так не делают, да, но сознаём ли мы, что каждое слово, которое произносит диакон, — это наша молитва, которая приносится от нас и выражается одним голосом к Богу?

И священник… Я сам священник, так что могу себе позволить высказаться критически. Священник очень часто воображает, что он получил образование, получил рукоположение и, значит, обладает всеми дарами Духа, может быть духовным наставником, учителем. Я как-то говорил о священстве в Загорске, в Академии. И молодой человек встал и сказал: “Я не могу принять того, что вы говорите о священнике. Я получил священническое рукоположение, я — живая икона Христа”. Я тогда спросил: “Ты знаешь, что такое икона?” — “Да, это священное изображение”. — “Икона начинается с того, что это кусок дерева. Делается доска, ее приготавливают, затем на ней пишут, и она становится иконой, когда ее освящают. Она становится иконой, когда люди смотрят на нее и видят уже не ее, а того, кто на ней изображен. Святой Иоанн Златоуст говорит: если хочешь молиться, встань перед иконой и закрой глаза, потому что икона — открытое окно к Богу, к святым. Пока ты не стал таковым, ты просто раскрашенная доска, а не икона Христа”. Я не уверен, что он оценил мой ответ, но это применимо ко всем нам, священникам.

Я могу дать другой пример. Много лет назад, когда я хотел узнать что-нибудь о проповеди, я набрел на книгу проповедей русского священника в Китае, которую он издал там за свой счет. Там была проповедь о Страшном суде: овцы и козлища. И священник говорил: “Дорогие братья и сестры, дети мои во Христе! Когда я читал вам этот отрывок Евангелия, я видел, как вы радовались, когда Христос говорил об овцах, что вы — овцы стада Христова. Это говорит о том, что вы никогда в деревне не были. Иначе вы бы знали, что овца — самое грязное, жадное, глупое животное. И вот почему я сюда назначен вашим пастырем…”

Мало кто из священников решится сказать что-либо подобное, но не так мало священников, особенно среди молодых, которые чувствуют, что так оно и есть: у меня богословское образование — у них нет; надо мной совершено таинство священства — над ними нет; я облачен в священные одежды, я — живая икона… Ну, подумаете вы, это вина священника… Нет, не только священника, потому что, если бы община смотрела на своего священника реалистично, видела в нем хрупкое существо, которое стоит на месте, где только Бог один может стоять, она бы проявляла сочувствие и поддержку.

Я помню одного молодого священника, который должен был совершать литургию. Он стоял у святого престола, и вдруг его охватил ужас: “Я не могу этого совершить! Только Бог может совершить это! Я сгорю дотла…”

И он сказал: “Господи, я отойду, я не могу совершать службу…” И в тот момент он почувствовал, что Кто-то стал между святым престолом и им самим, и ему пришлось отступить.

И он всю литургию произносил слова и совершал действия, но знал, что Тот, Кто стоит здесь, — Он Совершитель литургии. Единственный, Кто совершил тайны, Кто умер и воскрес, – Христос; и Святой Дух, Которого Он дал Церкви. Вот что должны бы чувствовать мы, священники, и что вы, миряне, должны чувствовать по отношению к священнику: они стоят там, где может стоять только Бог.

Лондон, 23 мая 1998. Перевод с английского Е. Майданович (с незначительными сокращениями). «Русская мысль». №4234, 6—12 августа 1998

Полная версия: Английский текст в сборнике материалов Съезда, изданном Сурожской епархией: Where have we Orthodox failed our calling? Diocesan Conference. Headington, Oxford. 22-25 May 1998.

Источник: "Православие и мир"

Rambler's Top100