Мониторинг СМИ

"У кого не было денег уехать, надели чадру"

— Как жил Иран в конце 1970-х?

— Это была моя первая в жизни поездка за границу, и, разумеется, нужно на это сделать поправку. Но Тегеран — а я жил в Тегеране — в то время просто ослеплял своей энергией и красотой. Мне тогда казалось, что это была заграница с большой буквы, казалось, что это совершенно современный, абсолютно европейский город. Он сверкал рекламой, витринами современных магазинов, улицы были запружены новенькими роскошными автомобилями не хуже, чем сейчас в Москве. Были даже пробки из дорогущих Mercedes, BMW, джипов. Тегеран был большой иранской Рублевкой. А дальше на окраинах были трущобы и вся остальная многомиллионная страна.

— Что в таком случае предопределило последующие события? Чем люди были недовольны?

— В Иране было очень сильное социальное неравенство, чудовищный разрыв между богатыми и бедными. Но главное, режим был авторитарный, а клапанов для выпуска недовольства не было. СМИ были абсолютно подконтрольными, была жесткая цензура. Оппозиция фактически была запрещена. Существовала лишь одна партия, членство в которой было обязательно для всех высокопоставленных иранских чиновников. Режим не давал абсолютно никакой возможности выражать какое-либо несогласие, недовольство. Там была совершенно навязшая в зубах, тупая, напыщенная, раздражавшая своей противоестественностью пропаганда. И желание народа построить современное постиндустриальное общество приходило в чудовищное противоречие с почти абсолютной монархией. Кстати, тогда ходили слухи, хоть документального подтверждения им нет, что шах не мусульманин. Под объективами фоторепортеров он посещал по всем праздникам мусульманские мечети, молился, но общество было абсолютно убеждено, что он либо тайный зороастриец, либо тайный бехаит.

— А когда уже определенно запахло революцией?

— Я туда приехал в сентябре 1977 года, когда все было, что называется, тишь да гладь да божья благодать. Первые внешние проявления недовольства, пожалуй, стали происходить в январе 1978 года. И дальше пошло-поехало. Это было, если выражаться современными терминами, флешмобом: по каким-то каналам распространялась информация о месте сбора. Как правило, это происходило в районе базара, потому что в любом иранском городе базар — это средоточие традиционализма. Тегеранский базар находился на юге города, застроенном пыльными, жаркими, без единого деревца кварталами, где копилось это социальное недовольство. А так как всякий раз при разгоне очередной демонстрации полиция применяла оружие, то были жертвы. Отмечая 40 дней со дня гибели своих товарищей (а в исламе сороковины — очень важный ритуал), исламские революционеры устраивали новую демонстрацию. И это была такая бесконечная история, которая продолжалась весь 1978 год.

— А вы сами наблюдали эти протесты?

— Нет, ни разу. Но очень хорошо помню день, когда я уезжал из Тегерана домой. Это было 12 сентября 1978 года, на третий или четвертый день после введения военного положения. Его ввели после того, как в первых числах сентября была грандиозная демонстрация. Я ее не видел, потому что советским гражданам было категорически запрещено выходить из дома. Пришло распоряжение из посольства на работу не ходить и носа не высовывать. Была слышна стрельба, продолжавшаяся несколько часов. А на следующий день наши иранцы-водители — я тогда был переводчиком в представительстве внешнеэкономического объединения "Сельхозпромэкспорт" — рассказывали нам, что накануне в городе была устроена кровавая массовая бойня. Это была самая большая демонстрация начиная с января 1978 года, на нее вышли, может быть, 100 тыс. человек, и войска открыли огонь. Причем не просто открыли огонь, а еще догоняли и добивали. Говорят, что число погибших составляло несколько сотен человек. Точных данных нет: власти не хотели признавать факт массовой гибели людей, а оппозиционеры нагнетали страсти и раздували цифры. Но ясно, что минимум несколько десятков человек погибло.

— До этих событий большую роль играл ислам в жизни иранцев?

— Господь с вами! В 1978 году по улицам ходили модно и по-европейски одетые мужчины и женщины, причем женщины ходили в мини-юбках и босоножках на шпильках, с открытыми наманикюренными пальчиками — такие воздушные создания в полупрозрачных легчайших коротеньких платьях. А когда встречалась женщина в чадре, оборачивались, даже посмеивались.

— Почему же тогда молодые люди, которые не отличались особой религиозностью, носили европейскую одежду и наверняка пили алкоголь, поддержали Хомейни?

— Молодежь, которая носила короткие юбки и пила алкоголь, оказалась в скором будущем в Европе и в Америке. Исламизация не затронула иранскую научно-техническую интеллигенцию, которую просто вымыло волной революции. Сейчас вы приезжаете в любую европейскую столицу и видите иранскую общину — людей, которые не приняли исламизацию своей страны. А у кого не было денег уехать, те надели чадру, сняли галстуки, стали носить бороды и косоворотки и пять раз в день молиться. А что делать! Вспомните Россию в 1920-е годы, когда молодежь стала вступать в комсомол и носить красные косынки. Люди ко всему приспосабливаются.

В Иране тогда были и другие силы, там были марксисты, левые, буржуазные либералы неисламского толка, но к тому времени, когда режим шаха спохватился, было поздно. Инициатива полностью принадлежала муллам, они очень быстро выстроили систему управления восставшими массами, систему мобилизации своих сторонников. В конце августа 1978-го — я эти события застал — ситуация стала совершенно выходить из-под контроля. В конце концов власти попытались как-то выпустить пар: сменилось правительство, назначили нового премьера, который объявил об отмене цензуры печати. И тут же — буквально на следующий день — в газетах появились портреты аятоллы Хомейни, которые до этого были под строжайшим запретом. Стали говорить страшным шепотом, что из Ирака присылают аудиокассеты с записью его выступлений и проповедей, в которых он призывает правоверных мусульман к неподчинению шахскому правительству, и эти кассеты крутят в мечетях и на базарах. И после этого события уже приобрели лавинообразный характер. Режим оказался неспособен к гибкому реагированию и тем более к работе на упреждение. Они запаздывали во всем.

— Вы были в Тегеране в 20-ю годовщину революции. Что изменилось за два десятилетия?

— Я ездил в Тегеран в январе 1999 года, была задумка сделать документальный фильм о тех событиях. Но проект не очень получился по двум причинам: мы не смогли найти достаточного количества хроники, которая бы показывала Тегеран 20-летней давности, и нам совершенно не давали снимать. Но главное, было ощущение, что это как Куба, где до сих пор ездят автомобили, которые ездили в 1959 году, когда свергли Батисту и пришел Фидель Кастро. Тегеран в конце 1990-х в некотором смысле являлся повторением кубинской истории. В 1999-м я подошел к дому, где раньше была пивная, которую, как и все питейные заведения, а также европейские магазины и кинотеатры, сожгли в ходе революции. И вот в 1999 году я пришел и увидел по-прежнему заколоченные окна и следы пожара. 20 лет так простояло. Таких домов в Тегеране было полно. А по улицам разъезжали автомобили в основном 20-летней давности. Вот это меня совершенно потрясло.

9 февраля 2009

Источник: "Коммерсантъ - Власть"

Ваше имя: *
Ваш e-mail:
Отзыв: *
Введите символы, изображенные на рисунке (если данная комбинация символов кажется вам неразборчивой, кликните на рисунок для отображения другой комбинации):