|
Жена священника: «Многие почему-то думали, что раз я матушка, то должна быть безупречной»
Моя мама, матушка Наталья Свешникова, родилась в эшелоне
Моя мама, матушка Наталья Свешникова, родилась в эшелоне. Чтобы выдать бабушке метрику, ее на сутки сняли с поезда, а уже на следующий день они отправились дальше. В нашей семье никогда не принято было делиться своей жизнью. Очень немногое о себе рассказывала мне бабушка, примерно столько же мама. Только теперь я узнала о том, как она училась быть женой священника.
Наталья Леонидовна ВОЛКОВА родилась 11 декабря 1941 года в Башкирской ССР, на железнодорожной станции Чешмы. Окончила Московский областной педагогический и Московский полиграфический институты. Вышла замуж в 1963 году за выпускника ВГИКа Владислава Васильевича Свешникова. Работала преподавателем в вузе, редактором. 36 лет назад стала матушкой. Четверо детей.
«Скажите товарищу Сталину!»
— Мам, бабушка наша, Татьяна Леонидовна Волкова, рассказывала, что ты родилась во время авиаобстрела в эшелоне. Она только получила диплом педиатра, как началась война. И поскольку она была в положении, ее направили вместо фронта сопровождать эшелоны эвакуируемых из Москвы детей. Понятно, что этого ты помнить не можешь. А какими были твои первые воспоминания о себе?
— Первое воспоминание очень четкое: я лежу в кровати больная, частично парализованная из-за полиомиелита, и боюсь. Я росла в постоянных отмечаниях чьего-то страха. Как потом выяснилось, он был у всех моих друзей. Например, у моего крестного Коли Фуделя (сын богослова, философа Сергея Иосифовича Фуделя) — все жили в страхе. Я не знала ни одного человека, у кого кто-то не сидел. Мы будто подбирались по этому признаку, как в поговорке «Рыбак рыбака видит издалека». Как было не бояться? Сколько раз у подъезда останавливалась машина «Хлеб» или «Молоко», в которых приезжали «бойцы невидимого фронта», и мы ждали: начинался стук по батарее. Это соседи сообщали: наш этаж прошли, идут выше. К кому из нас выше?
Потом страх перерос в страх и ненависть к той власти, я уже когда верующей стала, даже каяться ходила, и мне священники говорили, что нехорошо жить с этим. Но ведь ненависть появилась не потому, что, например, дом отобрали, просто я знала с детства, что это — враги. Но я их и сейчас видеть не могу, и, когда по телевизору кто-то из политиков выступает, тут же его выключаю. И милиционеров до сих пор обхожу. А недавно к нам домой новый участковый пришел знакомиться, так я его сразу предупредила, что боюсь его, что у меня с детства не изжита эта боль за всех наших отцов, которых они забирали. Сейчас ненависти нет, но желание отстраниться осталось — не мое: я их не знаю, и они меня не знают.
— А ты знала, что твоего отца, Леонида Васильевича Преображенского, до смерти запытали по приказу Сталина? Вы говорили с бабушкой об этом?
—Мы никогда об этом не говорили, все держалось в строжайшей секретности. Сначала я была маленькая, да и потом все как-то случая не представлялось. Но это было в воздухе: кто-то что-то прошепчет, соседка пару слов обронит. Кем был мой отец, я узнала только после маминой смерти, когда у нее в документах нашла книжку, подтверждающую, что в 1945 году папа был награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». А когда мы с тобой приехали к маминой сестре тете Лере, та рассказала, что он был высокопоставленным лицом в снабжении и даже получил награду как отличник снабжения народного хозяйства нефтепродуктами при Совнаркоме СССР. А потом отправила нас домой со словами, чтобы мы не приходили к ней больше — она все еще боялась, что узнают, донесут. И ведь это были уже восьмидесятые, но страх был велик.
— И даже при том, что ты что-то ощущала, что панически боялась, — когда объявили о смерти Сталина, вы плакали?
— Так ведь его никто не обвинял, никто не говорил, что отца по приказу Сталина забрали, все были уверены, что это недоразумение, чья-то личная инициатива. Мамина подруга рассказывала, что, когда ее забрали и на Лубянке спускали на допрос в подвал, они всем лифтом, набитым людьми, кричали: «Скажите товарищу Сталину». Никто и представить не мог, что он хотя бы в курсе был, не то что это его идея. Поэтому и плакали искренне.
Но я-то не плакала. У меня и моей подруги, с которой мы сидели за одной партой, были длинные, ниже пояса, косы, и кто-то сзади переплел наши косички. Так что, когда сказали: встаньте, почтим память, мы с ней рванули подняться из-за парты, каждая в свой проход и, соответственно, в разные стороны, и мне уже не до почтения было. Поэтому я не плакала, и потом не ходила его хоронить, хотя процессия шла мимо нашего дома возле больницы Склифосовского.
— Но вот мне что интересно: закончив школу, ты, несмотря на свое отношение к коммунистам, поступила в педагогический институт — идеологический вуз…
— Так он не был в мою молодость идеологическим. Это при Брежневе был издан приказ, что все преподаватели обязаны быть коммунистами (или как минимум комсомольцами), а все педагогические институты с того момента считались идеологическими. У тебя преподавательница по русскому и литературе Юлия Николаевна Борисова была верующая — она даже собралась уходить из школы. А меня в Ленинском педе, где я преподавала, попросили не заполнять графу, кто муж: то ли есть он, то ли нет его.
— Я никогда не спрашивала, как вы познакомились с папой.
— Мы с друзьями приехали в Госфильмофонд на закрытый показ какого-то фильма. Но кино отменили, и мы поехали в общежитие ВГИКа общаться, папа там был. Поговорили и разошлись — кто к себе в комнаты, а мы домой поехали. А потом я его случайно встретила на улице. Мы разговорились. Оказалось, что оба мечтаем на концерт пианиста Вана Клиберна попасть. Билетов мы тогда не достали, зато в 22 года я оказалась замужем.
— А я правильно понимаю, что ты венчалась фактически неверующей? «
— Более того, и некрещеной. Соседка наша, когда я ее спросила, сказала, что меня вроде бы тайно крестил папа. Но когда и где — неясно. И откуда она это знала, тоже было непонятно, ведь тогда все говорилось полунамеками. Потом, уже спустя какое-то время после венчания, я набралась смелости и пошла поговорить со священником на эту тему. Он выслушал и сказал, что таинство венчания совершено и его ничего отменить не может — «но давай все же я тебя покрещу». Мы жили так, что не у кого было что-то спросить и негде узнать: книг никаких нет, к священнику пойдешь — сразу об этом узнают и донесут.
Кримплен в цветочек
— Подружившись в институте с дочерьми профессора Журавлева Нюсей и Заной, ты оказалась в интеллектуальной среде. Да и папины друзья тоже были люди удивительные. Вас окружали философы, поэты, писатели, музыканты, художники, киношники. А потом папа принимает решение, что он будет священником.
— От меня тогда отказалась ближайшая подруга, она работала в Интуристе и испугалась, что станет известно о нашей дружбе. Многие в то время постарались свести общение с нами к минимуму. Зана осталась. Конечно, она говорила, что я сошла с ума. Даже Коля Фудель тогда сказал: «Не надо Владику быть священником, это как в окопах жить» — а ведь Коля верующим был с рождения. Но пройдя с отцом весь путь, он хотел меня защитить, да и четверо детей, из которых только ты в школу ходила, не шутка.
Отца рукоположили на Успение, 28 августа.
Когда Даше исполнилось семь ле, и ей надо было идти в первый класс, ее не приняли в твою спецфранцузскую школу, хотя было 31 августа. А на меня кричали при тебе, что я жена врага народа. Пришлось троих младших отдать в обычную, районную. Петю там как-то школьники хотели распять на кресте на Пасху. Конечно, они играли так — старшеклассники с первоклассниками. Всех их спасала Даша. Как более контактная, общительная, в силу характера она за Таню и Петю заступалась, отбивала их. Я просто рассказываю, чтобы ты понимала, в какой обстановке вы жили.
— Но ты хотя бы отдаленно, приблизительно понимала, что тебя ждет?
— Ничего. А откуда я могла, если я не видела ни одного священника — отца Владимира Воробьева (духовный отец матушки Натальи) рукоположили позже. Мне перед службой Ира Третьякова (вдова художника, преподавателя ВГИКа Николая Третьякова) сказала: «Услышишь “Отче наш”, проходи вперед, через 15 минут будет причастие». А я и знала только «Отче наш», даже Символ веры не знала. Поговорить со священником было невозможно, сразу стало бы известно. Во время исповеди спросить? Так тогда была только общая исповедь, на нее я с вами и ходила. Батюшка перечисляет грехи и велит повторять: «Воровство». Вы маленькие стоите и повторяете, креститесь: «Грешен». «Аборты» — вы снова: «Грешны». Вот как было. Тогда и на Пасху не причащали. Однажды пришла на пасхальную литургию женщина — она на несколько часов отпросилась из больницы причаститься перед тяжелейшей операцией. Она так перед алтарем плакала, умоляла, у амвона преклонилась, чтобы ее причастили. Нет, и все.
— Даже при полнейшей неподготовленности было понятно, что отца — из-за его круга общения и антисоветских настроений — если и рукоположат, то отправят в глубинку. Ты согласилась на этот его шаг осознанно? Как жена декабриста?
— Просто я ему верила. Я всегда считала, что он во всем прав, значит, прав и сейчас. Значит, мне надо узнать это поближе. Да и ты знаешь своего папу. То на Север у него появилось желание уехать, нутрий почему-то выращивать, то на Белое море — помогать уцелевшим поморам. Он хоть и окончил ВГИК, как хотел, но все время куда-то рвался. И ему было очень трудно на одном месте усидеть: в Госфильмофонде, в Москве он томился. Поэтому, когда он сказал, что хочет быть священником, я отнеслась к новой идее спокойно. Мы уже столько раз планировали уехать спасать то нутрий, то людей, что я к этому замыслу никак не отнеслась.
— А про то, что значит быть матушкой, откуда ты узнала?
— Узнать вышло только на собственном опыте. Только в Осташкове, куда папу назначили вторым священником, я увидела первую в моей жизни матушку Лидию Николаевну Шуста, жену настоятеля, отца Владимира (после ее смерти он решил уйти в монахи и стал архимандритом Вассианом). Впервые могла поговорить с женой священника, и то спросить, как мне жить, было неловко. А в Москве матушки со мной не разговаривали, да я их и не видела: в храме они стояли тихо, неприметно. Да и как сделать? Подойти и спросить — научите меня, как стать матушкой? А даже если бы кто-то рассказал, не помогло бы, ведь надо все самой прожить.
— Помню, ты рассказывала, что папа и дядя Коля Емельянов одновременно решили, что будут священниками, и тогда вы все вместе поехали к архимандриту Иоанну Крестьянкину в Псково-Печерский монастырь за благословением. Потом папа и меня несколько раз возил к нему. Но я не помню, ты с нами ездила?
— Это был единственный раз, когда я была у него. Потом дети рождались один за другим, а я была абсолютно уверена, что не могу вас оставить ни с кем, что я сама должна и воспитывать и растить — все сама. А приехали мы тогда… Да я даже о нем особо и не слышала, мы путешествовали, папа, я с тобой, Оксана и Коля с двумя детьми — Аней и Алешей. Пришли к нему, я была в брюках, волосы ниже пояса распущенные, но он даже виду не подал, что я в таком виде. Мы сидели на веранде, пили чай, была общая беседа, очень добрая, ласковая. Потом они пошли к нему в келью разговаривать, а мы с Оксаной на лавочке сидели, ждали. Вышли оба — лиц на них нет, и в разные стороны. А мы сидим — куда за ними бежать. Понятно стало, не благословил.
— А когда благословил?
— Спустя ровно десять лет отец Иоанн прислал письмо, в котором сказал поступать в семинарию. А как поступать? Отец Владислав сдал все экзамены «на отлично», а его не брали — слишком образованным советская власть старалась не позволять уходить в священники. Пришлось ему сначала заниматься самообразованием: у отца Владислава и знаний, и ума, и энтузиазма было достаточно, но опыта ему было негде набраться — в его окружении священников не было. И жизни он этой не знал. А уж после рукоположения он поступил за заочное отделение в Загорск.
— И тогда отец Владимир Шуста помог с рукоположением в Калининской (сейчас Тверской) области. И только в прошлом году папа рассказал, что архиепископ Калининский и Кашинский Гермоген (Орехов) сказал, что перед рукоположением он хочет поговорить с будущей матушкой. И что ты никогда ему не рассказывала, о чем был тот разговор.
— Так и рассказывать особо нечего. Епископ был прекрасный, внимательный, культурный. По-отечески спрашивал очень мягко о моей жизни. Это были какие-то совсем обычные бытовые, жизненные вопросы, он, видимо, проверял мою готовность к переменам. Но поскольку я искренне шла за мужем, то я так же искренне и отвечала. Подробностей не помню даже от ужаса — я ведь живого епископа впервые видела. К нему пока пройдешь, можно умереть со страху. Единственное, что помню, ради этого разговора я впервые купила платье в комиссионке: кримпленовое черное в красненький цветочек. Через три года, когда мы куда-то вместе выходили, отец Владислав вдруг сказал: «Какое у тебя красивое платье».
— Свои ощущения, впечатления о новой жизни помнишь?
— Первое яркое впечатление возникло от прихода в деревне Васильково. Все же Осташков — интеллигентный город, да и папа там был вторым священником. А тут кладбище, погост Чурилово. С приходом нашим у меня сразу сложились замечательные отношения, твой отец даже говорил, что они меня любят больше, чем его, и мне было с ними интересно. Зато сильные эмоции во мне вызвала московская интеллигенция, буквально поселившаяся у нас дома. Они не виноваты: будучи неофитами, они тоже мало что знали, а вырываясь к духовному отцу на несколько дней, конечно, хотели как можно больше получить от общения с ним. Было лето, когда мы всего одну ночь переночевали своей семьей, а уже на следующий день новые люди приехали. Я в тот год даже за калитку не вышла, только с крыльца направо вынести мусор на задний двор или налево к колодцу. Первый раз мы прошлись погулять, когда отец Владимир Воробьев и Оксана с Колей Емельяновы приехали.
Москвичи были не плохие или хорошие, они такие же, как и я, кривые-косые-начинающие. А я от природы немягкий человек, и гостеприимству мне было негде учиться, мы с мамой закрыто жили. Но они почему-то все думали, что раз я матушка, то должна быть безгрешной, безупречной. И дети должны быть идеальными. Фразу «как ты можешь, ведь у тебя муж (отец, дедушка) священник?» я и сейчас слышу от людей. А уж тогда… Но ведь оттого, что муж, папа или дедушка священник, разве крылья вырастают? Соответственно, и у меня они не росли, чему многие удивлялись: духовный муж и постоянно моющая, чего-то убирающая жена. Но им однажды наша алтарница (в деревнях, где мужчины не ходили в храм, епископы благословляли немолодую женщину помогать священнику в алтаре), помощница по дому тетя Шура хорошо ответила, хоть и неграмотная была. Она зимой у колодца стирала, а кто-то ей говорит: «Тетя Шура, мы каждые 15 минут нового часа на молитву встаем, а вы с нами никогда не молитесь». Она спину распрямила, посмотрела извиняющимся взглядом: «Да. Простите. А я стирала постельное белье, чтобы вам было что постелить».
Мать и дочь
На фото: Наталья Свешникова с первым ребенком — дочкой Машей
— Когда ты была молодой, общество было закрытым, никому в голову не приходило обсуждать семейные вопросы.
— И отцов у нас не было. Такое было время, что ни у одной моей подруги не было отца.
— Да еще несколько лет ты провела с отцом в деревне. Как было воспитать детей достойно? По книгам? Так ведь и их не было.
— А я не верю в книги по психологии, хотя они лежат у нас в храме на прилавке. Я их все перечитала уже в возрасте. Я думаю, что нужны беседы про детей — в этом смысле мне помогла дружба с Оксаной Емельяновой, с Леной Делоне. И конечно, отец Владимир — он чуть ли не за волосы меня тащил, чтобы уныния не было. Мы много говорили о детях с Оксаной и пришли с ней к выводу, что во многом мы поступаем с детьми точно так же, как наши родители. Вообще Оксана, Коля Фудель, Ира Третьякова, Лида Бармина мне очень много дали в плане христианского опыта. Мы решали, как быть со школой — идти детям в пионеры, в октябрята или нет, куда укрыться от советской системы образования и воспитания. Но не это было главным. Гораздо важнее для нас было найти тот путь, который приведет детей в веру и сохранит их.
— Вот ты говоришь «как наши родители», и я интонации твои в себе иногда слышу, когда разговариваю с сыном. А порой буквально блоки твоих установок «вываливаются» из меня. Я когда-то думала: вот я вижу ошибки, которые делает моя мама, воспитывая нас, и я их никогда не совершу. Может быть, мне удалось чего-то избежать, но я наделала других, куда более «впечатляющих». Вырастив четверых детей, ты нашла ответ, как правильно воспитывать?
— Только сердцем. Но часто у матери, в частности у меня, просто не хватает сил, да даже и ума. Мне нравилось, как воспитывает детей Оксана. Кажется, она обладала всеми теми достоинствами, которых мне недоставало. Хотя я не во всем с ней согласна, мы все-таки и не однояйцовые близнецы. А однажды я поняла: ты никогда не сможешь скопировать чужую модель, потому что твой характер и твои особенности жизни, воспитания с детства в какой-то ситуации обязательно тебя выдадут. Ты сорвешься, и все равно поступишь так, как велит твое сердце, твой разум, эмоции.
— Я знаю, что каждое воскресенье после литургии вы с несколькими прихожанками идете отдельно молиться — за детей. Но ведь мы уже выросли. Это привычка? Или дети и в 47 лет остаются детьми?
— Дети в любом возрасте дети — для матери срока нет. Мы и за детей, и за внуков молимся — у нас целый список. Молимся в храме, ездим в Клённики к мощам отца Алексея Мечева. Эту традицию много лет назад начали мамы двух наших прихожанок, у которых были проблемы (сейчас их обеих не стало, но мы продолжаем молиться за их детей). Потом прибавились другие матери. Дети начали жениться, выходить замуж, рожать детей — список расширялся. Сейчас Варя (внучка) наша вышла замуж, и ее Дима к моему списку прибавился. Мы просим Бога, чтобы у вас все было благополучно.
— Свою жизнь с папой ты расцениваешь как самопожертвование?
— Нет. Я считаю, что без этого я бы не спаслась. Избалованная, единственный ребенок, больной полиомиелитом, из очень обеспеченной (пока не погиб отец) семьи. Во-первых, я всегда знала, как жить и мне, и другим, во-вторых, у меня не было полутонов — только черное и белое. Если мне человек не нравился, я не прилагала никаких усилий, чтобы наладить отношения, сразу отодвигалась подальше. Не ссорилась, просто отстранялась.
А матушка — это очень трудная школа, и сейчас я многое вижу иначе. Пригодились и знания психологии, психиатрии. Да и возраст, теперь я понимаю, что все не без греха, тут надо потерпеть, там пропустить, и меня это не убивает, как раньше. Сейчас мне спокойно, все люди нравятся. Я, как мне кажется, их понимаю. А кроме того, я ведь по-прежнему и сама не идеальна, «хромаю». Они на одну ногу, я — на другую.
— Когда у меня что-то происходит, мне всегда хочется всем тут же рассказать, пожаловаться, поделиться, посоветоваться. Я знаю, что ты никогда никому ничего о нас не рассказываешь.
— Я не имею права, потому что мой муж — священник. Да и про вас если я стану рассказывать — все равно будут думать про него. Про то, что вы — дети священника. Я и отцу Владимиру никогда ничего не рассказываю о семь — но уже чтобы его не занимать. Я всегда стараюсь рассматривать каждую ситуацию и искать, в чем мой грех. И каюсь я именно в моем грехе, а общую картину не рассказываю.
— Это желание закрыть, уберечь свою семью?
— Какой смысл рассказывать кому-то? Ну хорошо, даже меня пожалеют, мы вдвоем всхлипнем — и что? Разве ситуация изменится? Надо шевелить мозгами, думать, анализировать, в чем ты не права, искать выход. Что толку обсусоливать? Тем более когда влезешь в этот «анализ», обязательно случится нервный срыв, но направленный на то, что твой «обидчик» не прав. И получится, что я вроде как и пожалуюсь, а в результате мы вдвоем осудим третьего, а меня оправдаем. Люди и рассказывают ситуации, жалуются на мужей да на детей или соседей, чтобы искать поддержку в своей правоте и непогрешимости. Вообще в жизни — десять общих ситуаций с различными незначительными вариациями, и их решения, выходы из них понятны, потому что они повторяются, они одинаковы. Сколько заповедей, столько и ситуаций.
Я была очень самонадеянным человеком, но я очень давно поняла: как бы ты ни бился, без воли Господа ничего не происходит. Каждый христианин читал не раз слова Евангелия о том, что «волос не упадет без воли Его». Но все равно мы надеемся изменить ситуацию самостоятельно. Карабкаемся-карабкаемся, что-то сделать пытаемся, мельтешимся. Мне очень помогла болезнь. Я думаю: Господи, как хорошо болеть, потому что отступает вся мельтешня, вся суета — видишь главное. И вдруг начинаешь верить, что и правда — не упадет волос. И все наши потуги, недовольство — как это у меня ничего не получилось! — отступают.
— Есть что-нибудь, о чем ты жалеешь? Что, мол, могло случиться в твоей жизни, но не произошло?
— По молодости, может, и было что, да я не помню. Уже несколько лет я живу в блаженстве и радости: вы выросли, все в Церкви. Я — на ногах, чего при моих болезнях и инвалидности никто от меня ни ожидал. Я вижу вас, вижу внуков, мы можем обо всем разговаривать, и я счастлива. Мне больше нечего желать в этой жизни, только благодарить Бога. Что я и делаю.
Мария Свешникова
Фото: Варвара Гранкова
9 ноября 2012
Источник: "Нескучный сад"
Ваш Отзыв
Поля, отмеченные звездочкой, должны быть обязательно заполнены.
На главную | В раздел «Мониторинг СМИ»
|
