Благовест-Инфо

Игрок

Герман Стерлигов, овцевод, гусевод, кроликовод

Герман Стерлигов — второй по хронологии миллионер России. Что он приобрел и что потерял в большом бизнесе и в большой политике? Почему большому городу предпочел уединение? Во всем этом пытался разобраться корреспондент «Эксперта» на хуторе под Можайском

В одной из своих повестей Бунин рассказывает следующую историю: русский купец, способный и удачливый, успешно ведет дела и становится очень богат. Жить бы, казалось, да радоваться. А он вдруг намеренно, в течение нескольких недель, спускает все свое состояние известным национальным способом — в диком загуле. И потом признается, что никогда не был так счастлив, как в эти дни. История романтическая, век описан позапрошлый, да и писатель своего героя вовсе не одобряет, приводя эту историю как доказательство того, что русский человек в принципе не способен к длительному, целенаправленному усилию. Бунин был суровым, даже беспощадным критиком русской ментальности, но именно поэтому типаж привел очень узнаваемый: человек талантливый, но увлекающийся, которому быстро все наскучивает, он бросает одно, начинает другое, тратит деньги на всякие фантазии, часто дикие, любит риск, часто неоправданный. И чтоб непременно все на виду, на публике.

Бунинский сюжет пришел мне на ум после поездки к Герману Стерлигову, одному из первых постсоветских миллионеров. Все, у кого в начале 90−х был телевизор, знали этого человека в лицо — изо дня в день он появлялся на экране с любимой собакой Алисой. С тех пор много воды утекло: Герман успел сменить несколько бизнесов, увлекся партстроительством — на патриотическом направлении, посидел в чиновничьем кресле, разорился, потерпел неудачу в президентской гонке. И сегодня, вдали от мирской суеты, живет с семьей на уединенном хуторе, где нет электричества, а на его визитной карточке написано: «Герман Стерлигов, овцевод, гусевод, кроликовод». Окрестился в православную веру, отпустил бороду и воспитывает своих пятерых детей по заветам Евангелия. Вроде бы угомонился, постиг наконец правду жизни. И сам утверждает, что именно так. Есть, однако, ощущение, что это просто новый раунд игры. Очень азартный. И скорее всего не последний.

Хуторок в лесу

Свое семейное гнездо в Можайском районе, на границе Московской и Смоленской областей, Стерлигов свил два года назад. После скандального отстранения от президентской гонки 2004 года (незаконного, как он утверждает), оказавшись в долгах, продал дом на Рублевке и переехал сюда. Место выбрано не случайно: здесь когда-то была деревня, где его мать, ребенком, провела свое детство.

«На хуторе мы сначала построили хороший дом, с горячей водой и паровым отоплением, — рассказывает хозяин. — Он был сделан по проекту тюменского острога семнадцатого века — теплый, просторный. Острог, на самом деле, это строение, где жил местный воевода. К нему приводили и преступников, для которых там было специальное помещение — отсюда и современное, ошибочное значение слова 'острог'». Но почти готовое жилище — осталось лишь застеклить верх — добрые соседушки из ближайшего поселка сожгли дотла. И момент улучили, когда хозяина не было дома. Сперва был порыв все бросить и уехать, но потом все же остались. «А позже мы с женой поняли: дом сгорел потому, что был слишком роскошным для нашего нового образа жизни. И приняли случившееся как милость Божью».

Мы попали к Стерлиговым в среду, постный день, и фон для застольной беседы было соответствующий: хлеб, мед, соленые огурцы (очень вкусные), халва, березовый квас и чай. Разумеется, из самовара, на щепках. Хлеб и халва — из магазина; последняя, видимо, в нашу честь. Хозяин подтверждает: «Продукты у нас все свои — кроме хлеба. Его мы тоже иногда печем, но с нашей примитивной мельницей это сложно. Хорошая стоит тpи тысячи долларов, а я сейчас себе этого позволить не могу. Кстати, хлеб пеку в основном я, а не жена. Ей, если честно, тяжеловато: она женщина городская и жить здесь постоянно пока не может, на зиму уезжает в Москву с двумя маленькими». — «А замок в Нормандии?» — «Да когда это было! — смеется Стерлигов. — Все давно ушло и забыто. Кстати, не в Нормандии, а в Бургундии, вечно журналисты все переврут. Стоил один миллион восемьсот тысяч долларов».

Лену, хозяйку, можно понять: быт на хуторе чрезвычайно суров. Изба маленькая, отапливается одной русской печкой. «Печь неважная, — ворчит хозяин, — даже их разучились класть». Внизу общая горница и, за перегородкой, детская — кровати в два яруса. Наверху — спальня родителей и младшего, Михея. Удобства и баня — во дворе. «Прошедшая зима была очень тяжелая, чувствовали себя, как на строительстве БАМа, в бригаде зэков. Чуть не сорвались отсюда, — признается Герман. — Скважина на морозе не работала, приходилось вручную таскать воду из колодца — и для себя, и для скотины. По шестьдесят ведер в день. В доме, правда, было тепло. Дети спали на печке».

Хозяйство, как было сказано, натуральное. «В прошлом году сеяли даже рожь и пшеницу, но теперь отказались, — делится невзгодами глава семьи. — Комбайн сюда не проходит, приходится убирать вручную, а людей нет. Да никто и не знает уже, как это делается».

Серьезная проблема — нет людей, даже за приличные деньги. Сегодня в хозяйстве у Стерлигова один помощник, Сергей — русский беженец из Азербайджана. Живет с матерью в соседней деревне, работает на ферме уже давно. Получает тысячу долларов в месяц. Приработался. Но этого мало: «Пытался приглашать семью — мужа с женой. Лучше несколько. Не приживаются из-за женщин: те сбегают и уводят мужей. Одна и вовсе чужого увела. Женщины не могут без телевизора, это сегодня самый страшный наркотик. Русского народа вообще уже нет, — категорично заключает наш герой. — Остались только телезрители».

Борьба с цивилизацией

Со своим телевизором Стерлиговы расстались еще десять лет назад, когда жили на Рублевке. Нельзя сказать, чтобы экзекуция прошла гладко — чуть не развелись. «Герман сказал: или я, или телевизор, — вспоминает супруга. — Я ответила: телевизор. Герман выбежал из дома и сел в машину. Посидел минуты три и вернулся: нет, все-таки я. Поначалу было очень трудно — как наркотическая ломка: от него отказываться труднее, чем от спиртного или сигарет. Но со временем привыкла». «Вы зимой живете в Москве, у матери, — спрашиваю Лену, — неужели никогда телевизор не смотрите?» — «Нет. Сейчас, когда я освободилась от этого наваждения, особенно бросается в глаза пошлость, которая льется с экрана». «Телевидение — это не прогресс, это деградация, — вторит жене Герман. — То же самое и интернет: оглупляет детей, слабых духовно и физически».

Неприятие электричества — тоже дело принципа. Его не было и в сгоревшем доме. «Я специально выбирал место, где нет электричества, — объясняет Герман. — Значит, нет и людей. Ведь вместе с ним сюда придет весь мир: налоговая, милиция, ветеринары, землемеры, пожарники и так далее. И это не метафора: электричество потребует отчетности и протопчет сюда широкую тропу. А сегодня мои отношения с государством ограничиваются постановлением правительства Московской области об аренде моих тpидцати семи гектаров. И до свидания».

Однако в хозяйстве есть электрогенератор, от которого работают стиральная машина, сепаратор, насос и прочее. На мой упрек в непоследовательности Герман возражает: «Я не фанатик, и у нас тут не секта. Мы приехали сюда не мучиться, а жить. Я хочу иметь небольшое хозяйство, и чтобы детей моих никто не трогал. И чтобы вера была православная, а больше ничего не нужно».

Мечты об уединенной жизни появились у миллионера в зените славы и благополучия. «Этого многие хотят, — уверяет он, — но мало кому удается. Подсадили тебя в Москве на денежную иглу, и не соскочишь». Поэтому неудачу с президентством и разорение он тоже воспринял как перст Божий: «Да, у меня были долги после президентской кампании, но ведь можно было дом на Рублевке не продавать, найти деньги другим способом. А мне именно хотелось оттуда уехать».

Скепсис же поселился в его душе еще раньше, когда он заметил: в том, что о нем пишут, нет ни слова правды. «Через пару лет перестал читать прессу: если врут про меня, то где гарантия, что все остальное правда? Потом ликвидировал телевизор. Как чукча, все познаю на собственном опыте. Эмпирическим путем. А потом познакомился с отцами церкви, принял веру и понял, что все нормально: просто прежняя жизнь — это злое дерево, которое не дает добрых плодов. Вранье ведь зависит не от того, хорошие люди или плохие. Есть система, которая заставляет лгать, если ты в ней живешь. Она навязывает тебе определенный взгляд. И если твоя позиция отлична, люди, которые в ней живут, будут тебя отвергать. Никого и заставлять не надо. Там, где вы живете, я был, там — ужас. И мне до сих пор не верится, что моя мечта сбылась».

Добавим, что свое уединение он обеспечивает весьма остроумно — отсутствием подъездных путей. От Москвы мы добрались своим ходом почти до хутора. Оставалась пара километров, но впереди простиралась сильно пересеченная местность и пришлось пересесть в видавший виды вездеход хозяина. Остаток пути мы преодолевали добрых полчаса, отбив себе все что можно. «Скажите спасибо, что сухо, — сурово пресек эмоции Герман. — Если пройдет хоть маленький дождик, добраться можно только на телеге». И мы поняли: это непроходимый кордон. В каком-то смысле символический. Хотя жизнь хозяину он заметно усложняет: Герман хотел купить две-три машины песку, чтобы вымостить двор, но сделать этого не может. Никто не соглашается ехать — ни за какие деньги.

Цветы жизни

В семье пятеро детей. Пятнадцатилетняя Пелагея и четверо мальчиков — Арсений, Сергий, Пантелеимон и Михей. Трое старших живут на хуторе постоянно. И учатся дети на дому — пока что только Арсений и Пелагея. У девочки впереди 11−й класс. Учителя приезжают из Москвы на неделю, излагают материал и уезжают. Затем идет усвоение пройденного. Оплата почасовая, но различная для разных дисциплин. За основу обучения взята школьная программа, правда, с изъятиями — по усмотрению родителей. Математике учат, она в жизни нужна, хотя и не в таком объеме, как в школе. «А химия и физика — я не знаю, зачем они?» — недоумевает отец. Русскому языку учат очень тщательно, а кроме того, еще и старославянскому. География и рисование тоже присутствуют, но нет иностранных языков. «С будущего года станем учить современному греческому, — делится планами Герман. — Жена захотела иностранный язык, и я сказал: тогда уж греческий — там сохранился кусочек истинной церкви. А истории я учу их сам. Она бывает правдивая (синопсисы, летописи монастырей, жития святых) и лживая (светская, написанная историками). Детям мы даем только правду. И вот у нас проблема: девятилетнему Арсению некому сдавать экзамен по истории. Того, что знает он, не знает подавляющее большинство учителей. Историю дети любят: читают Пелагея или Арсений, а остальные слушают. Потом идет пересказ — повторение пройденного. А под конец их экзаменую я».

Евангелие читают каждый день, по три главы — утром, днем и вечером, но художественной литературы ни в программе обучения, ни в доме нет. Книжная полка в комнате детей вызывает недоумение: книги можно сосчитать по пальцам, в основном на церковнославянском языке. «Недавно Герман купил детям книжку про Африку», — заступается за мужа Лена. Неприятие беллетристики — тоже принцип: «В ее основе — вымысел, а зачем нам вранье? Мечтания, западный романтизм, разврат — все оттуда. Дерево злое не может давать плода доброго, — повторяет заветную формулу хозяин. — Растление народа началось с того, что царь Алексей Михайлович завел при дворе театр. До этого Русь называли святой, и вполне заслуженно».

«Учим детей и ремеслу. Арсения — столярному делу, Пелагею — шитью, — продолжает Лена. — Дочь и готовит прекрасно, очень любит это, фантазирует. Замужества не боится, двоих младших фактически вынянчила, мне помогая. Спокойно остается с детьми на хуторе одна: в доме есть оружие, а во дворе — собаки».

Оружие висит на виду: АКМ и снайперская винтовка. «Фотографируйте смело, разрешение есть», — смеется Герман. Пелагее и Арсению дарят оружие настоящее. «Арсений — спокойный, выдержанный, палить почем зря не будет», — успокаивает нас Лена. У мальчика была винтовка «Браунинг», десятизарядная, нарезная, но ее отдали. «Хочу купить ему более мощную, — поясняет Герман. — Учим обращаться с оружием и пятилетнего Сергия, он уже стреляет лучше Арсения, особенно из автомата. А снайперская — это для девочки. Инструктор по стрельбе из охраны президента видел, как она стреляет. Она тогда еще маленькая была, но со ста метров все три выстрела положила в десятку. Причем стоя, без упора. Он глазам своим не поверил».

После пожара увлечение стрельбой стало актуальным: деревенские знают, что в доме есть оружие. «Неужели будете стрелять, если опять что-нибудь?» — спрашиваю у Германа. «Однозначно. Если будет агрессия, первый — в воздух, следующий — на поражение. Я, кстати, знаю, кто нас спалил. И он знает, что я знаю. Пусть трясется всю жизнь».

Летом Герман с детьми путешествует. В этом году собираются в конный поход на Алтай, хотят взять и Сергия. Герман считает, что брать можно и трехлетнего Пантелеимона, но Лена против, хотя дети такой отдых обожают. Ночуют в спальниках, людных мест избегают. К морю не ездят — слишком много голых тел, сплошной разврат. Сами купаются в одежде, по хутору в жару тоже ходят одетыми — в льняных платьях и рубашках. «Зачем загар приличному человеку? — размышляет Лена. — Ведь сказано в Библии: не обнажи тела своего».

В многотрудном хуторском хозяйстве от детей большая польза: уход за обширным огородом исключительно на них. И они уже сегодня умеют больше, чем родители: знают, когда надо кормить лошадь и чем, когда ее можно поить, а когда нельзя, что можно дать поросенку, а что нет, к каким животным можно пустить кур, а к каким нельзя. «Эти мелочи постигаются с детских лет, а нам уже поздно», — считает Герман.

В качестве воспитательного средства широко применяется ремень, а при случае и нагайка. «Доставалось и дочери, — признается отец, — но она уже выросла». Его дети слушаются беспрекословно, мать — меньше, что признает и она сама. В целом наследники экс-миллионера выглядят как обычные деревенские дети: румяные от свежего воздуха и парного молока, самостоятельные, стеснительные при чужих. «Что стеснительные и молчаливые — это хорошо даже для взрослых, легче жить и особенно умирать: во многоглаголании — многие грехи», — убеждает нас Герман. Но сам этой истиной почему-то не руководствуется.

Грехи наши тяжкие

Впрочем, говорливость и явная любовь к пиару — не единственная особенность нашего героя. Есть грехи и посерьезнее, в чем он честно признается. Скажем, гордыня — грех тяжкий, от которого он не очистился до сих пор. Отсюда и стремление занять кресло в Кремле и все остальное. «Выходи за меня замуж, — сказал он в свое время Лене, — я стану миллионером». «Не обманул», — с удовлетворением констатирует она.

Часто пишут, что наш герой был первым миллионером. На самом деле первым был Артем Тарасов, но вторым — уж точно Стерлигов. Зато в рекламе на телевидении дорожку протаптывал он: сказалась природная любовь к приколам и игре на публику — всю свою рекламу придумывал сам, в том числе и знаменитое «Удачи вам, господа!». «Чтобы пропустили в эфир слово 'господа', пришлось дать взятку в пятьдесят тысяч рублей, — вспоминает он. — Везде категорически отказывались, ну я и дал полтинник на первом канале».

Отправной капитал для биржи «Алиса» взял у банкира Смоленского и возвратил через три месяца. А еще через несколько месяцев такие суммы прибывали ежедневно. «День, когда мы не зарабатывали миллиона, считался плохим, — вспоминает Герман. — Я и сам не знаю, сколько у меня было денег всего, хотя мне никто не верит. Были ведь разные счета, наличные и безналичные, за рубежом и в России. В общем, немерено. Сомневался, что истрачу когда-нибудь, хотя при моих талантах они уходили быстро. Но зарабатывал я еще быстрее. 'Форбс' меня помещал сразу после Горбачева — третьим или четвертым в списке богатейших людей России. И даже давал анализ моего финансового состояния. Я читал и смеялся: надо же так врать!»

Спрашиваю: легко ли быть миллионером? «Миллионером быть хорошо», — простодушно отвечает Лена. Герман вносит поправку: «Хорошо иметь свободные миллионы, но заниматься для этого бизнесом — плохо. А разделить практически невозможно. Деньги дают свободу, бизнес — закрепощает. Даже жить на проценты от капитала — уже головная боль: где его хранить? Я за свою скотину тоже переживаю, но с деньгами гораздо хуже, потому что животные зависят только от меня и от Господа, а судьба моего капитала — от огромного количества людей. Вообще, чем меньше имеешь — тем больше степень свободы, это известно. Но у нас дети, и им много чего нужно. От них и зависит степень свободы».

Бизнесов у Стерлигова было много, а самый первый — концерты на вокзалах. Когда вышел Закон о кооперации, он бросил юрфак и создал кооператив «Пульсар»: занялся организацией концертов на вокзалах. Директорам объясняли, что изначально вокзал — это вокальный зал и концерты — их прямое назначение. Те верили. Концерты давали самодеятельные артисты с Арбата, а деньги собирали чемоданами. «Знаете, какая была у нас самая большая проблема? — спрашивает Герман. — Найти чемоданы, у которых не рвется дно. Деньги-то — в основном мелочь, и чемоданы были неподъемные. В конце концов их стали катать носильщики на тележках. А другая проблема — считать мелочь и менять ее на бумажные. Наши концерты шли на всех вокзалах Москвы, включая аэропорты и аэровокзал. Заработали по тем меркам уйму денег. Приобрели четыре 'Газели', оборудовали их раздевалками для артистов, спецтехникой, усилителями. И только мы все это закупили, как бизнес наш в один день и накрылся. 28 декабря 1989 года вышло постановление о регламентации кооперативной и частной деятельности. Так что Новый год мы встретили опять нищими. А потом занялись юридическим обслуживанием населения. 'Алиса' была уже гоpаздо позже. Когда мы ее создавали, она была одна, а через два года таких бирж уже было тысячи, стало много жульничества. Кроме того, мне надоело: делание денег — занятие очень скучное. Я вышел из бизнеса и занялся политикой — патриотическим направлением».

Но это поприще тоже разочаровало: «На хутор ведь я уехал прямиком с Красной площади, сидел там все последние годы. Мой офис располагался в апартаментах Льва Троцкого. Оттуда я с близкого расстояния наблюдал, как устроена российская власть. Мне там места нет».

Сегодня деньги для бывшего миллионера — проблема. Овец больше ста голов, но их не продают, а в основном дарят знакомым. «Если нужны деньги, то проще поучаствовать — в качестве юриста — в какой-нибудь сделке многочисленных знакомых. Особенно меня интересуют преступления против собственности — в этом я разбираюсь хорошо». Высшее образование Герман все-таки получил, и сегодня он дипломированный юрист.

Никакого бизнеса, только ради детей

Лена тоже дипломированный специалист — окончила полиграфический. Но не работала ни одного дня, о чем не жалеет: все материальные проблемы семьи решал Герман, а ее профессия — быть женой. К такой же она готовит и дочь. «Где же она встретит будущего мужа, если вы ее от людей прячете?» — спрашиваю родителей. «А мужа Господь пошлет куда угодно, искать не придется, — не сомневается Лена. — Знаете, как я познакомилась с Германом? Прихожу домой, а он сидит на кухне с матерью: комнату собрался у нас снимать». — «А если дети, став взрослыми, упрекнут вас за то, что вы их так воспитали?» — «Это уж дело не наше, Божье. Мы должны поступать так, как заповедовал Господь. О воспитании написано у многих святых, они рекомендуют всемерно оберегать детей от дурного влияния. По сравнению со своими сверстниками в колледжах наши дети живут полной жизнью, о здоровье и говорить нечего: растут на свободе, без заборов, без охраны — это формирует более здоровый взгляд на жизнь, чем у детей в городе, которые живут, как на зоне. Даже если завтра нам придется отсюда уехать, — заключает Герман, — у них будет правильная точка отсчета. На всю жизнь».

А вот это вовсе не факт. Все несколько часов общения с Германом и Леной дети пытались слушать наш разговор. Но родители эти попытки пресекали. Особенно любопытствовала Пелагея, которая слушала то стоя в дверях, то через окошко. У нее, успевшей пожить и на Рублевке, и на хуторе, путаница в мозгах должна быть изрядная, но поговорить с девочкой один на один так и не удалось.

Если детей везут на машине в Москву — к бабушке и дедушке, их заставляют опускать головы, чтобы не видели рекламной бесовщины и прочего неподобающего. Когда мы пересаживались утром в вездеход Стерлигова, чтобы ехать на хутор, он попросил надеть лежавшую в салоне длинную юбку, мотивируя это тем, что детям негоже видеть женщину в брюках. Так и проходила целый день в этом мешке на резинке, только под конец узнав, что к юбке есть еще блузон и вообще это высокая мода. Авторская работа. Остатки рублевской роскоши.

Родители Германа — а отец у него педиатр, профессор медицины — поначалу отнеслись к причудам сына резко отрицательно. Но сейчас привыкли, даже приезжают погостить. Как утверждает Герман, на хуторе им нравится — все-таки родные места. Сами, однако, по-прежнему живут на Рублевке. Очень возможно, что родители просто хорошо знают своего сына и понимают, что этот жизненный зигзаг не навсегда.

«Когда ко мне просятся журналисты, я никому не отказываю. Но зачем мне нужен этот пиар, и сам до конца не понимаю», — лукавит Герман. И тут же настойчиво рекомендует фотографу снять его овец, да чтобы непременно хорошо вышли: «Чем больше рекламы моей продукции — тем лучше». Хозяйство пока не товарное, но перемены, похоже, намечаются. Как раз в те дни, что мы посетили хутор, Герман должен был подписать соглашение о создании большого овцеводческого хозяйства в Тверской области. Овцы не простые, старая русская порода — романовская. Почти утраченная, а между тем очень неприхотливая и продуктивная: за год овца приносит от четыpех до восьми ягнят. «Но этой зимой весь окот погиб из-за морозов, — горюет хозяин. — На дворе минус соpок пять, а новорожденный ягненок — влажный, и на морозе его сразу схватывает инеем. Не успевали донести до дома».

Герман объясняет, что сам бизнесом в Тверской области заниматься не будет, там есть управляющий. А его лишь попросили помочь, проконсультировать, он и согласился — по инерции. Но землю, арендованную под новый проект, почему-то записал на себя. Чтобы ни от кого не зависеть, так он объясняет. Бараны — дело перспективное: помимо мяса рассчитывают освоить производство шерсти и сыра. Для себя на хуторе сыр уже делают, получается хорошо. Увлеченно разворачивая перед нами свои планы, Стерлигов тем не менее наличие у себя капиталистического азарта категорически отрицает и снова ссылается на детей. Беседа закольцовывается.

И как последний штрих к портрету героя приведем в его собственном изложении еще одну историю, очень, на наш взгляд, красноречивую: «В то страшное время, когда я был душевнобольным и читал Ильфа и Петрова, Остап Бендер был моим любимым героем. Когда пошли бешеные деньги, пришла идея поставить ему памятник в Рио-де-Жанейро. Получили аудиенцию у бразильского посла и предложили установить за наш счет памятник любимому литературному герою россиян. Дескать, это поспособствует сближению наших стран. Он нас поддержал, дал сопроводительное письмо, мы отправили в Бразилию делегацию. Выделили деньги на конкурс на проект памятника, который прошел в Саратове. Были неплохие варианты. Однако мы не сошлись с бразильцами на одном пункте: нам хотелось место на Копакабане, а они соглашались только на окраину города. Так что не получилось». Уезжая, задаю Герману последний вопрос: «Есть ли что-нибудь, на что вы согласились бы поменять свою жизнь на хуторе? — „Только на место в Кремле“ — был мне ответ.

Наталья Архангельская

5 июня 2006

Источник: "Эксперт"