Благовест-Инфо

Самая радикальная революция

Ресурсы нигилизма и провокации в арте практически исчерпаны

Негативизм — наиболее устойчивый тренд современного искусства, определявший его развитие на протяжении всего ХХ века.

 Он единственное, что постмодерн взял у предшествовавших направлений модернизма не для того, чтобы издеваться и уничижать, а чтобы холить и развивать. Разве что в развитии довел его, как и многое другое, до упора, очистив от любой традиционной «художественности» и доведя до форм, которые в силу своей неприкрытой агрессивности со стороны смотрятся чистым хулиганством. Тер-Оганьян, рубящий топором иконы; Бренер, гадящий в Пушкинском у не помню уже какой картины какого гения, он же, набрызгивающий знак доллара на квадрат Малевича и на открытии выставки хлещущий по щекам заезжего куратора букетом роз (с шипами), подготовленным якобы для преподнесения; Кулик голышом на четвереньках в виде злой собаки, кусающий прохожих; группа «Война», переворачивающая милицейскую машину; Pussi Riot, в храме склоняющие Богородицу стать феминисткой и вмешаться в нашу политическую ситуацию. Уже не говоря про, например, огромные фотокомпозиции с использованием трупов — скажем, модно одетых — и многое такое прочее «безобидное», чего не счесть. Я не пытаюсь тут выставить оценку той или другой затее или всем им скопом и как наблюдатель, включенный в контексты, во всех (кроме переворачивания машин) различаю креативную задачу — пусть она не всегда кажется мне достойной, а ее решения, бывает, не устраивают. Речь о том, что эта продукция и эти акции — звенья той же цепи, что искажения лиц кубистами, дюшановский писсуар в качестве экспоната художественной выставки или черный квадрат Малевича в качестве произведения живописи. По силе шокирующего, эпатирующего воздействия на публику «те» и нынешние вызовы сопоставимы. Просто, чтобы поддерживать градус шока у все более закаленного и привычного к таким манерам обращения «обывателя», художнику приходилось и приходится постоянно повышать «дозу» — вот она и оказывается то и дело смертельной: не для обывателя, а для искусства.

 Но дело не только в том, что ресурсы нигилизма и эпатажа на собственно артистическом поле практически исчерпаны, и в погоне за ними алкающие все чаще пускаются «во все тяжкие». Сама идея «революционности», постоянных пощечин мещанству, буржуазности, вере, идея бросать провокационные вызовы публике, всячески «доставать» ее в значительной мере концептуально изжила себя, особенно, как представляется, в здешнем мире, который делится куда скорее на вменяемых и невменяемых, нежели на правых и левых, самодовольного благонравного буржуа и всем недовольного задиристого художника. Причем невменяемые, сдается, преобладают, и как раз среди обывателей, так что поза «левого», немного или сильно не в себе творца, ожесточенно бросающего вызовы скуке размеренного и добропорядочного «правого» бытования или «всему святому», выглядит, мягко выражаясь, неорганично, неадекватно. Вокруг и так слишком мало доброты и участия — света, словом; слишком много злобы и жестокости, оскорблений и наездов, чтобы еще подбрасывать этих дровишек посредством «художественных вызовов». «Подмахивающие» вызовы — это ведь абсурд: смехотворно, живя в психушке, противостоять ей, строя из себя сумасшедшего.

 Несколько особняком «критический» негативизм 60–80-х, будь то поп-арт, высмеивающий идеалы западного общества потребления товаров, или соц-арт и московский концептуализм, чуть позже также отстроившиеся в отношении советского общества потребления идей. Тут конструктивное и рефлективное довлеют над деструктивным. Хотя однобокое, однозначно насмешливое и издевательское отношение к жизненным, социально-политическим и пр. реалиям остается обязательным условием и правилом игры. В первой половине 80-х я в своей живописи предложил менее лапидарный способ неприятия убогой и страшноватой реальности. Помимо критического он включал жизнеутверждающее начало — через преодоление материала жизни, ощущаемой как «прекрасный ужас». Ответом на эти инновации был дружный свист референтной группы советского нонконформизма. Так, со свистом, я был вышвырнут из контекста актуального и социального искусства и записан в ретрограды и провинциалы с клеймом «фотореалист».

 Тут мы плавно переходим к другой константе современного искусства — гонениям на все положительное, позитивное, которые, как нетрудно заметить, четко коррелированы со ставкой на негативизм. Веками присущие искусству темы любви, гуманности, сочувствия, веры, сострадания, надежды на протяжении всего XX века старательно изгонялись и загонялись в резервацию попсы: мол, это все сопли для пошляков. Кто бы спорил, что добро пошло, но ведь никак не более, чем зло! Тем не менее постмодерн в арте дал злу (включая ползучую индифферентность — его едва ли не самое опасное проявление) добро, а добру (включая неравнодушие и любого рода участие) полностью перекрыл кислород. Я не к тому, чтобы теперь, когда времена меняются, перекрыть кислород негативу, а к тому, чтобы снять наконец вековое табу на жизнеутверждающие высказывания. Вот это был бы вызов: постмодерновую «диктатуру свободы», опертую (как любая диктатура) на штыки запретов, заменить подлинной, и тем самым создать реальные предпосылки для взаимодействия, а не противоборства традиции и новаторства; разрушить наконец — основываясь на том, что понимание в искусстве не противоречит чувствованию, как нас долго уверяли, а опирается на него, — искусственные препоны, дезавуировать на самом деле отсутствующие ныне противоречия между «серьезным» разговором, что ведется пластическим языком и апеллирует к чувству формы и пр. «высоким» чувствам зрителя, и апелляциями к его интеллекту, рефлексиям, иронии, чувству юмора.

 Не вижу сегодня никаких, тем более «неразрешимых» противоречий между традиционным мастерством, широко понимаемым художественным качеством и поисками все новых ресурсов, языков и технологий высказываний. Эти и многие иные культивируемые в современном искусстве противоречия и распри пора и необходимо развенчать как искусственные. Необходимо не для того, чтобы избавиться от противоречий — это невозможно, а для того, чтобы на место одних встали другие: более актуальные и менее надуманные, которые станут мотором, а не тормозом дальнейшего развития. Диалектика высокого и низкого, прекрасного и ужасного, ироничного и эпичного, сиюминутного и непреходящего, любви и ненависти, веселого и грустного, притягательного и отталкивающего и т.п. представляется куда более потентной и продуктивной базой для артистических высказываний — тем более если добавить сюда трех- и более компонентные, — нежели самоцельная игра на дискредитацию всяких ценностных ориентиров через чернуху, издевательское, пусть даже если веселое, выстебывание всего или хулиганство обыкновенное. «Новый синтез», открывающий путь к дальнейшему развитию не на словах, а на деле, стал бы, как представляется, самой радикальной революцией в современном искусстве за все время его существования.

Семен Файбисович

12 марта

Источник: "Московские новости"