Мониторинг СМИ

Лидия Улжаева: «Я молюсь за мир»

Лидия Болеславовна Улжаева и её сестра Валентина Болеславовна Марцинкевич – узницы концлагеря и ветераны Великой Отечественной войны. 16 февраля 2023 года исполнится 80 лет трагедии в деревне Росица, в которой обе сестры участвовали и уже после войны свидетельствовали об этих событиях для беатификации священников Антония Лещевича и Юрия Каширы. В 1999 году этот процесс был завершён: священников беатифицировали как блаженных, святых мучеников. Об этом и многом другом Лидия Болеславовна Улжаева рассказала Ольге Хруль в рамках цикла «Церковь с человеческим лицом».

Я родилась 15 августа 1938 года в католической семье Гунефы Антоновны и Болеслава Михайловича Масловских.

Детские годы мои прошли трудно: отец погиб на финской войне 8 февраля 1940 года, когда ему было немногим более 30-ти лет, а мне было только два годика.

Мы жили в деревне Клагиши Верхнедвинского района Витебской области на границе с Латвией, храмы в тех краях никогда властями не закрывались. В трёх километрах от нашей деревни, в Росице, был Троицкий храм, построенный в 1911 году. 16 февраля 2023 года исполнится 80 лет той трагедии, которая произошла в этой деревне.

В 1943 году, когда эсэсовцы нагрянули в Росицу, мне было всего пять лет, поэтому большую часть того, что сейчас рассказываю, я знаю от своей сестры Валентины Болеславовны Марцинкевич, которая меня старше на пять лет.

Жители окрестных деревень видели страшное зарево над Росицей, откуда доносились душераздирающие крики и стрельба. У односельчан слёзы лились из глаз, сердца разрывались от страха и боли. Мы догадывались, что деревню сожгли каратели, и боялись, что они вот-вот появятся и в нашей деревне.

Иван Михайлович Масловский, папин брат, был председателем колхоза в нашей деревне, его уважали. Он велел всем собираться, взять продуктов и уходить в Сандоровский лес. Все старые и больные остались в деревне, остальные двинулись в путь. Не успели дойти до Погуляновки, как столкнулись с эсэсовцами. Они с собаками окружили нас и погнали в Кулаково, где уже было много народа из других деревень. Одному эсэсовцу понравился медальон на шее двоюродной сестры Нади, а она не отдавала его, и её расстреляли ещё до массового расстрела и поджога.

Мужчин загнали в сарай, а женщин с детьми – в школу. Моя мама, я и сестра Валя сидели близко к двери. Когда свечерело, пришёл немец с переводчиком. Нашей семье и ещё трём другим приказали выйти на улицу, где стояла лошадь с санями. Нас посадили в сани и приказали двигаться в Бигосово. Мы едва успели отъехать, как школу и сарай, где мы только что находились, зажгли.

Как раз в этот момент у священников Юрия Каширы и Антония Лещевича был выбор или остаться или зайти вместе в этот сарай, и они вошли, чтобы быть с людьми. (История их мученичества: Katolik.life.)

Святые Юрий Кашира и Антоний Лещевич

Кто пытался выскочить из пламени, падал под автоматными очередями. Позже в братской могиле погибших в этом аду нашлись останки дяди Ивана – в несгоревшем кармане сохранились обрывки его документов.

В Бигосово нас погрузили в товарные вагоны, набитые так, что невозможно было сидеть, и повезли в концлагерь Саласпилс, на территории Латвии. Трое суток мы просидели на цементном полу, на четвёртые всех раздели и погнали в баню. Жгучий морозный ветер сковывал тело, снег обжигал ноги. В бане обрили всех наголо, сняли драгоценности, вырвали золотые коронки. В воду добавляли какой-то раствор, от которого жгло слизистые оболочки носа и рта. После бани совсем голых мужчин, женщин и детей загнали в барак. Так, раздетые, мы просидели на полу ещё двое суток. На третьи привезли халаты и кое-какие башмаки. Мужчин отогнали в другой барак. Женщины и дети ещё были вместе. Утро начиналось с переклички, на время которой всех выгоняли на мороз и держали там два часа. Потом был завтрак: стакан чая и 200 граммов хлеба, в обед – 200 граммов баланды из мороженной капусты, вечером – только стакан чая.

В каждом бараке надзиратели устанавливали свои законы: кто избивал палкой, кто ногами, а были и такие, что травили овчарками.

Через несколько дней стали забирать в неизвестном направлении несовершеннолетних детей. Cколько было воплей и слёз, которые пронзали сердце. После этого начали забирать и взрослых – наших мам. И опять – в неизвестность. Когда уводили матерей, бараки сотрясались от рыданий детей. Их усмиряли чудовищными побоями. Барак пополнялся новыми сотнями обречённых.

На нарах мы выплакивали свою боль. Ослабевшие и исхудавшие от голода, дети были похожи на скелеты, еле двигались. Многие опухали от голода, падали без сознания. Ребята ходили на мусорку в надежде найти картофельных очисток. Потом тайком варили их в консервной баночке в барачной печке. Однажды надзиратель застал ребят и отхлестал плетью. Володя как-то вывернулся и удрал в барак, а мою сестру Валю избили до потери сознания. После побоев она совсем слегла, началась дизентерия, опухли ноги.

Так тянулись наши страшные лагерные дни. Более 7 тысяч детей закончили свою маленькую жизнь в этом чудовищном месте. Благодаря Божьей воле наши ребята выжили.

Нашу маму, Гунефу Антоновну, увезли в Германию, она прошла три концлагеря: Освенцим, Майданек, Ноенбранденбург. Она была очень набожной женщиной, дома читала Библию на польском языке, часто молилась, не позволяла нам вступать в пионерию и комсомол. После Победы над фашистами мама вернулась из Люблинского концлагеря и начала нас искать. Мама нашла меня в детском доме в Лимбожах в Латвии. Хотя своей мамой я тогда считала свою воспитательницу, женщину удивительной доброты. Она уже хотела меня взять к себе, удочерить, но в этот же день меня нашла мама. Горечь пережитого захлестнула несказанная радость встречи. Забрав домой Валю и Володю (которые оставались в лагере Саласпилс до освобождения Латвии советскими войскам; и потом они батрачили у латышей на хуторе; и тогда Володя жил в собачьей будке), мы вместе вернулись на родное пепелище в Белоруссию и узнали о страшной участи односельчан, не доживших до освобождения. То, что осталось от дома, заросло бурьяном, поэтому мы поселились в землянке. Пережили послевоенный голод и разруху, тяжело работали, чтобы возродить землю из пепла.

С годами мирная жизнь стала налаживаться, события военного времени стали отступать всё дальше в историю. Но забыть всё то, что пришлось перенести в годы войны, мы не сможем никогда. Об этом должны знать и помнить и наши потомки, чтобы никогда не допустить войны!

С мамой и сестрой: Лида, Гунефа Антоновна-мама, Валя-сестра. Фото: ок.1946 года

– Вы празднуете 9 мая?

– Каждый день Победы 9 мая я встречаю с волнением и особой гордостью. Вспоминаются тяжёлые испытания, обрушившиеся на нашу Родину, мой край, мою семью, мою жизнь. Радуюсь, что живу я, дети, внуки и народ, что под мирным небом нас хранят Бог и Пресвятая Дева Мария.

Для меня ценно то, что нас, детей войны, не забывают, заботятся, помогают. Подтверждение этому – награды. Среди них особенно ценная для меня – медаль «Непокорённые». Эту медаль вручают несовершеннолетним узникам концлагерей, которые претерпели все ужасы войны наравне со взрослыми и остались живы вопреки всему. Мы должны были умереть от холода, голода, побоев, медицинских опытов, но мы выжили! И ещё эта медаль для меня – это память о тех, кто остался в концлагере «Cаласпислс» навсегда, кто ушёл из жизни молодым уже в мирное время! И я ношу эту медаль с особым трепетом и гордостью!

– Наступил 1945 год. Война окончилась…

– Пройдя три концлагеря, мама вернулась очень больной. Когда мы построили хатку, то спали все на печке. Дом стоял на горке, внизу – речка, за речкой – поляна, а за ней всю ночь выли голодные волки. После войны им тоже есть было нечего. Жили все очень бедно.

Когда я пошла в первый класс, то уже была официально штатным пастухом и работала за кормёжку, пасла коров. Послевоенные годы были тяжёлые. Во всём селении была только одна книжка, мы её читали поочерёдно.

Однажды мама мне дала денежку купить соль, но в магазине я увидела конфеты, а я их ни разу не пробовала, и вот вместо соли я купила конфету и её съела. За погибшего папу давали пять рублей пенсии, и на эти деньги мы и жили (покупали только то, что нельзя было вырастить или сделать самим в деревне).

Однажды я принесла домой книжку, а на ней – колючая проволока, как в концлагере изображена. Я положила её на столик, подумала, что сделаю уроки и буду читать. Когда мама пришла и увидела эту книжку, она упала в обморок. И я не знала, как поднять маму. Настолько мы были слабы в то время. Я только кричала: «Мамочка, мамочка, проснись, приди в себя!» Потом уже, когда ей стало лучше, она кричала, чтобы никогда таких книжек она не видела, она сама всё расскажет… Вот такое потрясение у неё было. Скорее всего у неё были отбиты лёгкие, она не могла слышать чужой запах. Прожила она достаточно мало, умерла в 64 года. Подняла детей и умерла.

19.11.1947. Ученики Росицкой средней школы 2-й и 4-й классы с учительницей Франей Петровной. В платке третья справа в первом ряду – Лида Масловская (9 лет)

Вот здесь на фотографии я в платочке, потому что у меня были вши. Сначала в этой школе было 4 класса, и школа была за 4 километра, а в 5 и 6 классы мы ходили учиться за 12 километров от дома по лесу. Встретишь по дороге, бывало, и лося, и лису. Часов не было, жили по солнцу, случалось, что и на урок опаздывали, если солнце за облаками или в тумане. На плечах несли лапти, по проталинам ходить: обуть-то нечего. А потом из этой школы сделали семилетку, и я училась в ней с 1946 по 1953 год.

Когда по возрасту пришло время вступать в пионеры (и позже – в комсомол), мы шли к маме советоваться. А она даже слышать об этом не хотела. «Мы люди верующие. Спасибо Господу Богу, что оставил нас в живых. Вы не пойдёте в пионеры, а будете ходить на катехизацию, исповедоваться и принимать Причастие», – сказала она.

Наш храм в Росице был разрушен, поэтому на Мессы и на катехизацию, чтобы приготовиться к Первому Причастию, мы ходили в Латвию. Там было два храма: один храм был на Индре (Латвия) за 12 километров от дома, а другой был в деревне Пустыня (так она и называлась), он был от нашей деревни ещё дальше. Мы узнавали, когда будут службы, туда и ходили. Иногда собирались в компании по 3-4 человека и шли вместе. А иногда ждёшь кого-то в попутчики – никого нет, идёшь тогда одна.

Катехизацию мы проходили на латышском языке. Её вёл священник, сестёр тогда не было. Священник нам говорил, когда и где будут богослужения, какие праздники надо отмечать – печатных календарей тогда не было. И никаких белых платьев тоже не было, мы в чём были, в том и пошли к Первому Причастию. Всё было очень скромно в те бедные послевоенные годы.

Кстати, несмотря на бедность, все мои приятельницы выросли очень набожными и достойными прихожанками, совестливыми людьми. Они старались помогать новому священнику, приехавшему в Росицу. Уважение к священнику воспитывалось с детства, как и уважение к вере, к храму.

– А что было после школы?

– После школы я поступила в железнодорожный техникум в Даугавпилсе и училась там четыре года, с 1953 по 1957. Кстати, после окончания мне выписали бесплатный билет в Мурманск, чтобы я нашла могилу отца на Кольском полуострове. Я пыталась, ходила в военкомат, но ничего не нашла.

Я надеялась, что после техникума останусь работать на Прибалтийской железной дороге, но там мест уже не было, поэтому меня распределили на Свердловскую ЖД. Так я в 1957 году приехала на Урал и поначалу работала на разъезде, чтобы освоить профессию, а на соседней станции работал мой будущий муж, Тахир Хасанович Улжаев. Он из Ташкента, узбек, мусульманин, тоже приехал по распределению на эту станцию. Вот так наши судьбы и соединились!

Потом меня перевели на другую станцию – «Полуночное», за Полярный круг. Однажды туда приехал Тахир и решил меня всеми правдами и неправдами с этой станции перевести к себе поближе. Через какое то время пришёл приказ о моём переводе на грузопассажирскую станцию Свердловской железной дороги в посёлке Лобва, где он сам работал – это он постарался. А у меня тогда никаких особых вещей и не было: чемодан в руки, сапоги на шею.

Мы с Тахиром поженились 13 июля 1959 года. Расписали нас в тот же день, как мы пришли в ЗАГС, никаких испытательных сроков тогда не было. Никто ничего не знал, а потом начальник станции (это была женщина) случайно узнала, что мы молодожёны, и по счастью неожиданным образом у неё в ведении оказалась пустой двухкомнатная квартира. Вот в эту квартиру мы и въехали с двумя чемоданами и парой сапог.

А через год мы уехали на Среднеазиатскую железную дорогу, где вскоре мужа назначили начальником станции Самсоново. Там могла родиться наша дочка Тамара, но я поехала рожать её домой, в Белоруссию. Там её родила в 1960 году и вскоре после родов священник её крестил.

Мои родные были против нашего брака. Мужу говорили – ты уезжай, а мне – а ты оставайся. Но он такой молодец! Никогда ни одного слова не сказал обидного, всё стерпел. Мамы с обеих сторон пытались нас развести – веры-то разные. Но, несмотря ни на что, мы прожили в любви и согласии 46 лет. Муж меня всегда любил, уважал, называл «золотце моё».

Когда мужа повысили в должности и перевели на станцию Душанбе в Таджикистане, там мы осели надолго! Карьера мужа была потрясающей, и я была при нём всегда.

Там же в 1963 году родилась ещё одна девочка – Лола. И там же, в Душанбе, мы обвенчались.

Семья Улжаевых: первый ряд – Лида, внучка Катя, муж Тахир, дочь Лола. Верхний ряд – дочь Тамара, зять Сергей. 1987 год

– Как вам удалось сохранить веру в местах, где не было ни храмов, ни священников?

– У меня в жизни было три места, связанных с Церковью.

Первое – это Росица. Каждый год мы приезжали с мужем в Росицу и летом, и зимой, по мере сил старались помогать в обустройстве храма. И вот в один из приездов я попросила отца Петра, который служил в храме в то время, чтобы он обратился к Архиепископу Тадеушу Кондрусевичу и рассказал о произошедшем в моём детстве и священниках, там погибших. Отец Пётр так и сделал, и потом Архиепископ приезжал в Росицу и мы с ним встречались, свидетельствуя о тех событиях для беатификации священников Антония Лещевича и Юрия Каширы. И в 1999 году этот процесс был завершён: их беатифицировали как блаженных, святых мучеников.

Второе место – это Душанбе. Моя сестра Валя приехала в Душанбе в 1974 году и принимала активное участие в открытии католической общины, позже она привела туда и меня, познакомила со священником. Католический храм святого Иосифа был построен в Душанбе в 1974 году, его основными прихожанами стали немцы, литовцы, поляки, русские и таджики. Там было много потомков семей, которые были депортированы из западных регионов СССР и Поволжья в 1930-х и 1940-х годах.

Община значительно сократилась после распада Советского Союза и в связи с гражданской войной в Таджикистане, когда начался массовый исход немцев на историческую родину, а после гражданской войны в Таджикистане – массовый отъезд русскоговорящего населения.

В то время настоятелем был о. Иероним Мессмер (Отто и Николай Мессмеры – его братья). Он как раз нас и обвенчал. Мы старались помогать ему, кто чем мог: и дрова, и уголь для отопления, и бензин для машины. Я там 40 лет проработала начальником отдела планирования и выгрузки на железной дороге, меня все знали, решались многие проблемы. Хлеба не было в магазинах – я звоню министру хлебопродуктов, хлеб привозили. Для храма нужен мешок муки – пожалуйста! И никто денег не брал. А мой муж, мусульманин, делал вино для Мессы, а к церковным праздникам муж готовил на всех прихожан плов – человек на 200. Он очень любил готовить.

А первым приехал в Душанбе в 1957 году о. Владислав Буковинский. Он объезжал города и селения Таджикистана, всюду разыскивал католиков (здесь это были, главным образом, немцы, высланные из Украины). Он крестил, венчал, исповедовал, причащал, причем делал всё это по преимуществу ночью. Иначе тогда было нельзя по соображениям конспирации. А в 1976 г. в Душанбе удалось официально зарегистрировать католическую общину. Спустя какое-то время здесь появился первый постоянный священник, о. Иосиф Свидницкий. В 1981 г. в нашем приходе начали свое служение сёстры-евхаристки, а позже, уже в перестройку – сёстры Матери Терезы.

В 1991 г. в Душанбе прошли духовные упражнения для священников, которые проводил священник из Германии, а участвовали отцы Иосиф Верт, Иероним, Николай и Отто Мессмеры, Иосиф Шмидтляйн, Антон Гсель, Клеменс Пиккель, Михаил Ляткаускаc.

Душанбе стал нашим вторым домом и Родиной. Мы с мужем прожили там 40 лет: с 1960 по 1999 год. Край, конечно, благодатный: урожай два раза в год, всё как в сказке о Шахерезаде.

Когда в Душанбе остался один католический священник, то он ходил исповедоваться к православному батюшке.

Третье место моего католичества – это Москва, храм св. Людовика и Кафедральный собор Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии.

Когда мы приезжали в отпуск или в гости, то часто ходили в храм святого Людовика, когда он в Москве был ещё один. Там же мы крестили внучку. Католическая жизнь бурлила, но она не была видна сторонним людям, все старались не афишировать свою веру.

А в 1999 году мы всей семьёй переехали из Душанбе, потому что там наступила разруха, поезда не ходили, самолёты не летали… Дочери к тому времени уже поступили в университеты (кто куда), мы покидали город вместе с другими беженцами.

Наш приезд совпал с восстановлением кафедрального собора, и я, конечно, пошла туда помогать. Зашла к настоятелю (тогда это был о. Иосиф Заневский), и предложила свою помощь. Он отправил меня в «Каритас», где я познакомилась с Ольгой Георгиевной Денисовой, которая была его директором (кстати, Cергей, Олин муж – мой крестник), и так я попала в Школу христианской диаконии, которую вёл диакон Антонио Санти на Дмитровском шоссе. Через два года, когда Ольга Георгиевна нашла другую работу, отец Иосиф предложил мне стать директором «Каритас», а моему мужу – администратором и поваром в столовой собора. Я помогала отцу Иосифу делать отчёты – с моим опытом на железной дороге составлять их было нетрудно. В «Каритас» же я проработала ещё 2 года – директором: на улице стоял вагончик, в нём были вещи, которые приносили и привозили, а я их распределяла.

Муж и здесь продолжал баловать нас своей национальной стряпнёй. Ему было не трудно, он очень это любил! Он кормил людей с Белорусского вокзала, храм был недалеко, они приходили, и муж их кормил.

Дежурная по храму, 2010 год

Потом мы с мужем стали дежурить в храме – пока могли. Мой муж Тахир прожил 73 года и умер в 2006 году.

Вся моя жизнь была связана с Церковью, Богом и Пресвятой Девой Марией. Сегодня, когда моё здоровье не позволяет бывать в храме так часто, как хотелось бы, икона Шенштаттской Божьей Матери позволяет мне почувствовать свою причастность к нашему храму, священникам, сёстрам и прихожанам. Сколько хороших и добрых людей были рядом c иконой, сколько светлых и чистых слов было посвящено Марии, и поэтому, молясь у этой иконы, я словно нахожусь в храме, чувствую защиту Пресвятой Девы, её помощь, её милосердие и благодать!

А сейчас я молюсь за мир в тех местах, где идут войны, чтобы всё вернулось в мирное русло, и люди начали жить, верить и ходить в храм.

Беседовала Ольга Хруль

28 сентября 2022

Источник: "Рускатолик.рф"

Ваше имя: *
Ваш e-mail:
Отзыв: *
Введите символы, изображенные на рисунке (если данная комбинация символов кажется вам неразборчивой, кликните на рисунок для отображения другой комбинации):