Мониторинг СМИ

Протоиерей Виктор Григоренко: «Счастлив, потому что я еще живу»

О времени остановиться, завершить несделанное и отдать долги

«Я сделал УЗИ – и уже в кабинете сказали, что у меня множественные метастазы в печени. Была зима или ранняя весна. Я, может быть, сначала не прочувствовал до конца…» Что происходит с христианином в момент, когда он понимает: смерть не вообще «где-то там», а вот здесь, у порога? И почему смерть делает жизнь более полной, яркой и осознанной? Об этом корреспондент «Правмира» Мария Божович беседует с протоиереем Виктором Григоренко, настоятелем храма Преподобного Сергия Радонежского в Семхозе.

«Ты просто понимаешь, что в поражении есть смысл»

– Часто говорят, что христианин должен жить в присутствии смерти и каждую минуту быть к ней готовым. Что происходит с христианином, когда эта смерть вдруг оказывается не так далеко, как это принято считать на протяжении жизни?

– Мне кажется, человек всегда думает о смерти. Ему хочется эти мысли гнать от себя, потому что они вызывают некоторый дискомфорт. Я помню, в детстве как-то задумывался над этим, видел, что иногда это происходит и с животными, и с людьми. Мне хотелось, чтобы моя могила была в нашем саду под липой. Какие-то вещи мне приходили в голову достаточно рано. Но думаешь об этом, наверное, с каким-то сожалением о себе и о близких, которые будут сожалеть о твоей смерти.

Когда начинаешь размышлять на эту тему в более серьезном возрасте, а уж и подавно – в церкви, – смерть приобретает несколько иное, более существенное значение.

Единственное, что, мне кажется, отличает обычного человека от человека, который смертельно болен, – это то, что он начинает жить по-другому, старается осуществить все свои самые главные планы.

Это время творческого сосредоточения и какой-то новизны во взаимоотношениях с близкими.

Обычно ведь мы думаем, что смерть придет не скоро, хотя может случиться совершенно обратное.

– «Яко сильнии и младии умирают».

– Да, Аннушка уже разлила масло… При этом человек, который болен онкологией, будет жить еще десять лет, а молодой, крепкий, совершенно здоровый человек может попасть в аварию. Здесь нам остается только размышлять, но мы все равно не поймем, почему Господь к Себе призывает именно в этот час.

– Как ваша семья отреагировала на диагноз?

– Я сделал УЗИ – и уже в кабинете сказали, что у меня множественные метастазы в печени. Была зима или ранняя весна. Я, может быть, сначала не прочувствовал до конца. Приехал, сказал супруге Ире, что такая история. Она за год до этого тоже пережила онкологию, хоть и немножко другого характера. Тем не менее, для нас и для нее это тоже было испытание. Последние несколько лет мы привыкли жить в атмосфере такого накала по разным причинам – не только в том, что касается здоровья.

– Что за причины?

– Были, как мне казалось, мои личные поражения и поражения той команды, которая со мной работала, в плане сохранения наследия отца Александра Меня. Это для нас: для моей семьи, для семей, близких к отцу Александру, крещенных отцом Александром, тех, кто реально серьезно занимался его наследием и продолжает заниматься сейчас – был мощный удар. (Речь идет о затяжном конфликте с администрацией Сергиева Посада, в результате которого музейный отдел отца Александра Меня в культурно-просветительском центре «Дубрава» перестал существовать. – Прим. ред.)

Было зачищено наше музейное подразделение в культурно-просветительском центре. Мы больше 18 лет потратили на эту работу. Когда митрополит назначил меня здесь настоятелем, я еще работал художником-реставратором в музее-заповеднике Абрамцево. Я бросил свою специальность, хотя уже был аттестован на первую категорию, и плотно взялся за создание музея.

Мы собрали 2,5 тысячи единиц хранения и зарегистрировали их в музейном фонде. В этом участвовали люди, близкие к отцу Александру, которые отдавали вещи и документы.

У нас это все просто забрали и перенесли в Библиотеку иностранной литературы в Москве. Там, конечно, по моему мнению, должна быть экспозиция, посвященная отцу Александру, потому что он там трудился, – но не музейная, а скорее то, что связано с его творческим и литературным наследием.

Один мой знакомый священник сказал, когда выступал на Совете депутатов, что убрать с места жизни и убийства отца Александра музейную коллекцию, которая собиралась 18 лет, и отправить ее в Москву, оставив здесь лишь дом-музей, по сути, не функционирующий, – это потрясение.

– А теперь, когда уже виден конец жизни, ее предел, все эти баталии не отступают на задний план? Это ведь тоже все мирское.

– Ты просто понимаешь, что и в поражении есть смысл. Я освободился от некоторой зависимости, когда мной могли каким-то образом манипулировать. Мне нечего терять. Сейчас я здесь, на приходе, совершенно самостоятельный настоятель.

«Хотелось еще кое-что доделать»

– Вы сказали, что возникает ощущение, что ты можешь успеть сделать и должен успеть сделать то, что ты раньше не успел или не решался. Что это?

– За жизнь накапливается столько не осуществленных планов и обещаний, что в один момент надо остановиться, для того чтобы подтянуть все то, что не сделано, и отдать те долги, которые ты должен отдать.

– Вы про долги, а я про радости.

– А радости от нас с приближением конца никуда не уходят, их ведь дает Господь. Самая, пожалуй, радостная радость – это служение. Я никогда не думал, что буду стоять у престола, но смерть отца Александра так все изменила. Сейчас я счастлив, что могу еще служить, совершать литургию и причащать людей.

– Но физически это ведь все труднее?

– Физически – да. У меня есть помощник, молодой священник, отец Дмитрий Ковальский, да и многие другие помогают. Приезжает отец Иоанн (Гуайта) – вот и сейчас ждем его к престольному празднику. Два раза в месяц, согласно договору, который между нашими приходами существует, он приезжает сюда с молодежными группами. У нас давние отношения и с Космо-Дамианским храмом, и со Сретенским в Новой Деревне, где настоятель – отец Владимир Архипов.

И еще есть много-много священников, которые, как мне кажется, хорошо понимают ту ситуацию, в которой мы все оказались сейчас.

В том числе и отец Алексий Уминский, который призвал прихожан собрать какую-то посильную помощь, потому что лечение достаточно дорогое. Я хочу сказать каждому спасибо. 300 рублей, 500 – это все очень дорогое и важное для меня участие.

– Что вам еще предстоит? Снова химиотерапия, облучение?

– Первый протокол лечения исчерпан, сейчас небольшая пауза. На следующей неделе химиотерапия должна продолжиться. Надо сказать, что я привык уже. Я, конечно, лучше себя не чувствую. Бог даст, может быть, начнут уходить эти непривычные ощущения от побочных эффектов, и будет немножко полегче, потому что хотелось мне еще кое-что доделать.

У нас два приписанных храма. Сейчас мы заканчиваем внешнюю часть очень красивого храма в деревне Морозово по проекту архитектора Александра Солдатова. Получается замечательно. Мне бы хотелось достроить его для жителей этой деревни, там небольшая, но очень крепкая община. И не просто доделать экстерьер, но и интерьер, и все, что вокруг.

– Бог даст, и послужить там?

– Уже служим. Стены есть. Установили на днях купол с крестом. Справимся.

«Я еще не чувствую себя на другом берегу»

– Вы продолжаете исповедовать или уже трудно?

– Когда появился второй священник, я стал исповедовать реже.

Я понимаю, что в современной практике исповедь нужна. Те, кто бывает регулярно в храме, требуют немножко другого отношения, но есть и такие, кому нужно побеседовать, причем некоторые хотят рассказать о чем-то не очень существенном, вроде ложки сметаны в борщ постом, – для них это, может быть, важно, но они пользуются временем, которого почти не осталось.

Сейчас есть возможность регулировать процесс. Мы обычно исповедуем вечером. Приход состоит из двух частей: одна местная, а другая – приезжие из Москвы или дачники. Я говорю: «Имейте ответственность. Если ничего такого не случилось, значит, подойдите с дерзновением и причаститесь святых Христовых Таин во оставление грехов и в жизнь вечную».

А кому надо поговорить – я их зову в субботу вечером. И никому неохота. Человек же все хочет успеть. Я часто наблюдаю за разными прихожанами, как иным важно вырвать время в очереди, забыв о том, что за тобой еще двадцать человек стоит. Поэтому я сейчас стремлюсь сделать все для того, чтобы перед литургией не исповедовать. Разве что если нас двое, тогда один может до евхаристической молитвы.

– У вас нет ощущения, что прихожане еще на этом берегу, а вы отплываете на тот, и все они становятся для вас чужими и даже начинают раздражать?

– Этого нет. Я еще не чувствую себя на том берегу и даже не чувствую, что я каким-то образом отплыл. Я вообще сильно привязан к жизни, к месту. Я очень люблю наши Радонежские края, возглавляю Хотьковское краеведческое общество. Мы там неплохо работали, даже несмотря на пандемийные времена. Поэтому, прежде чем отплыть, хотя это может случиться достаточно неожиданно, я стараюсь готовить людей, которые рядом со мной, для того чтобы они могли продолжать наши общие дела.

– Вы счастливы или несчастны сейчас?

– Мне кажется, что я счастлив. Во-первых, я еще живу.

Я не знаю, что будет, когда Господь постучит в мою дверь. Уповаю на добрый ответ. Время, которое отпущено, я буду стараться использовать с полной отдачей.

Сейчас, мне кажется, я не теряю его напрасно, только в немощи, когда физически уже не можешь, тебя болезнь совсем прибивает к кровати.

А так моя жизнь каждый день начинается с поездки в Морозово, смотрю, как там стройка идет, что делается. Еще один приписной храм у нас на кладбище есть, да и здесь тоже дел очень много.

– Нет времени расслабиться и пожалеть себя? Себя жалко?

– Я предпочитаю не рассуждать на эту тему, потому что чем дольше живешь, тем ты сентиментальнее становишься. Когда начинаешь представлять наперед, как твои близкие стоят у твоего гроба, – это, конечно, тяжело. Поэтому конкретно об этом я предпочитаю не думать.

А вообще, неплохо бы всем помнить о том, что рано или поздно в твою дверь постучат. Как-то сейчас это время для меня сократилось.

Что жизнь человека? Господь от нас ждет все время. Чего ждет? Реализации талантов, которые Он тебе дал.

– Молитесь за себя и за свое здоровье?

– Нет. Вы знаете, я как-то доверился Богу. Такой момент был, когда я просто доверился Богу. 

– Получается, мы молимся, потому что не до конца доверяемся Богу? Зачем тогда молиться? Он же и так читает в твоем сердце, как в открытой книге, и знает все твои чаяния. И уж совсем непонятно, зачем нужна коллективная молитва. Один человек помолился – Бог не услышал, а двадцать помолились – и услышал?

– Вы знаете, это серьезные вопросы и для меня тоже. Я рад, что вы их задали. Молитвой может быть иногда самый откровенный вздох человека о другом человеке, умеющего сопереживать глубоко. Бывает, тебя встречают и говорят: «Ой, батюшка, как мы за вас молимся». Я, конечно, с благодарностью принимаю это. Потом снова: «Мы так за вас молились».

Но в Евангелии сказано: сотвори свою молитву тайно… Конечно, я тебе благодарен, даже если ты просто упомянул мое имя перед лицом Божиим. Здесь есть некоторый момент, который меня настораживает. Я пока не могу глубоко об этом рассуждать.

Точно так же, как с молитвой, – есть вычитывание, есть правило, а есть этот вздох, которым наполнена вся твоя жизнь.

Не по разнарядке, не в 8 часов утра, и не в 7 часов утра. Мне последнее как-то больше подходит.

Но, видите ли, очень многим людям, особенно женщинам, особенно в возрасте, когда жизнь уже наполнена впечатлениями, – им радостно всем вместе собраться и помолиться о своих детях. Или о больном. Почему нет? Наверное, да.

Любая молитва должна начинаться с благодарения, а не с прошения. У нас есть главная молитва, которую Господь нам дает, «Отче наш» – она всегда должна быть образцом. Заметьте, что это короткая молитва. Господь говорит: не будьте многословны, как язычники.

«Боюсь не смерти, а боли»

– Если бы вам сказали: «Завтра вы не болеете, все как раньше», – вы согласились бы?

– Мы предполагаем что-то, а когда возникает реальная ситуация, можем совершенно по-другому отреагировать. Здесь очень много зависит не от обстоятельств, а от твоего какого-то внутреннего отношения, причем подчас сиюминутного.

Отца Александра Меня спрашивали: «Боишься ли ты смерти?» А он отвечал: «Боюсь, как боли». Каждый человек является физическим телом, боль действительно трудно переносима, даже зубная, все это знают. А серьезную боль, я не знаю, можно ли терпеть. Это испытание.

Смерть – это личная Голгофа каждого из нас, а жизнь – это дорога к смерти, с пониманием того, что ты уверовал во Христа, принял Его Евангелие и теперь несешь этот крест. Я думаю так, поэтому, конечно, это и больно, и мучительно, и вспомним все, что было на Голгофе. Мы идем по этому пути.

– Что для вас самое мучительное и тяжелое сейчас, помимо физического состояния и побочки от химии?

– Окружающая действительность.

– События, которые происходят?

– Конечно. Когда люди в церкви говорят о том, что это можно оправдать, у меня это не укладывается в голове. Я стараюсь обходить какие-то острые углы в своих высказываниях, я понимаю, что люди по-разному настроены даже у нас на приходе. Но как сердцем не почувствовать?

Ведь мы открываем заповеди – и вот оно уже все перед тобой.

Ты протягиваешь руку Христу и говоришь: «Я с Тобой, я буду стремиться исполнять эти заповеди».

А сейчас человек забывает о том, что он дал обещание при крещении – особенно если крестился уже взрослым. Это для меня самая главная проблема. Как это все может уживаться в человеке? Мне кажется, что оно не может не раздирать, христианина особенно. Простых совестливых людей это мучает. Почему? Потому что все, что построено на лжи, имеет свой источник. Мы знаем, что лжец – это противник Бога, а лжи сейчас более чем достаточно.

– Если вспомнить ваш собственный жизненный опыт, что сейчас из каких-то жизненных переживаний кажется особенно важным, а что – совсем неважным? Есть ли какое-то переосмысление своего собственного прошлого?

– Я очень благодарен Богу за свою достаточно продолжительную жизнь. Мне уже будет 62 года.

– Да вы еще мальчик!

– (Смеется.) Это срок на самом деле. Я благодарен своим учителям, наставникам, друзьям-священникам, которые меня поддерживали и поддерживают. Благодарен тем, кто меня учил в Абрамцевском художественном училище и в Грабаревских мастерских, потом, естественно, в семинарии, в иконописной школе я учился еще. Это все были этапы моей жизни, которые пригодились, причем в полной мере.

Самый, пожалуй, главный момент – это смерть отца Александра, такой вот перелом для меня. После этого мне пришлось принимать непростое решение, ведь я никогда не думал, что буду священником. Но оно было принято, и я благодарен владыке Ювеналию и, конечно, Богу за то, что теперь стою у престола и могу совершать литургию.

– А что казалось ужасно важным и существенным 20 лет назад и что сейчас кажется абсолютной чепухой? Так бывает, когда человек повзрослеет и вспоминает детскую обиду.

– Видите, человек, у которого много творческих планов, очень много… Они накапливаются, и начинаешь не успевать, и не очень себя комфортно чувствуешь с человеком, которому пообещал и не сделал. Это не только по отношению к людям, но и по отношению к Богу тоже. Поэтому желательно научиться ставить реальные перед собой задачи. Спустя какое-то время ты понимаешь, что какие-то обещания давать было не нужно. Лучше бы ты промолчал. Это есть, этим наполняется жизнь, тогда она становится не такой напряженной.

– Никакого конкретного факта из жизни вспомнить не хотите?

– Для меня ответственным моментом была женитьба. Мне было 24 года, я уже закончил Абрамцевское художественное училище, отслужил в армии, устроился на работу художником-реставратором. Потом родились дети – и мы жили в очень непростых условиях.

Людей моего поколения можно считать по большому счету послевоенными детьми, времени-то прошло после окончания войны совсем немного. Многие буквально выбирались из нищеты. Хорошо, мне достался по наследству дом прадедушки, старый, но без воды, без газа. Почти все было с нуля.

А образование? Сейчас родители как-то стараются своим детям помогать, и так хочется, чтобы не было этого нулевого цикла. Так хочется им дать то, чего не было у тебя.

«Прихожане из участников превратились в зрителей»

– Как вы пришли к вере?

– Я вырос в семье верующих людей, мой дядя был известным протоиереем, и в церковь я после армии пришел благодаря ему. Ну, как пришел. Это были неосознанные парадные походы, с чтением записок в алтаре. А всерьез и навсегда – это уже благодаря отцу Александру и его проповеди. И то я помню, как поначалу приезжал в Новую Деревню в Сретенский храм к концу службы, чтобы послушать его, а не участвовать в богослужении, потому что его нужно было научиться понимать. Сейчас это многим не под силу.

У меня есть один знакомый профессор, вдумчивый человек, преподает здесь, недалеко, под сенью преподобного Сергия Радонежского. Он мне говорит: «Я священникам в последнее время задаю один вопрос: где начинается и заканчивается евхаристический канон? Подавляющее большинство священников не может на него ответить».

Вот так их учат.

Мы живем во времена литургического кризиса, когда литургия в своей основе не понимается прихожанами.

Евхаристическая молитва – самое сердце литургии, а люди не слышат и даже иногда не видят.

Зато они любят, когда хорошо поют, словно это концерт. Наши прихожане превратились в зрителей, а не участников. Это еще одна проблема, которая заставляет задуматься о каких-то перспективах.

– Зато, может быть, кто-нибудь с улицы зайдет, услышит прекрасное пение, и его это так тронет, что он через это пение придет ко Христу. Так же может быть?

– Может быть, но церковь не для этого.

– А для чего?

– Церковь – для верных. А тех людей, о которых вы говорите, нужно тепло встретить, объяснить что-то, дать определенные книги почитать и поговорить о том, как они себя позиционируют по отношению к Церкви.

– И постепенно они станут верными. Откуда же верные берутся?

– И они станут верными. Но сначала – период оглашенных, которые никогда раньше не находились в храме, а всегда стояли в притворе. Сейчас часто я наблюдаю тех людей, которые стоят у амвона и не причащаются. Да, бывают такие ситуации, когда человек по разным причинам не может причаститься. Ну, так постой в притворе, если такие причины есть.

– Строгий вы!

– В этом смысле да.

– Вы с возрастом стали строже или мягче? У меня такое впечатление, что очень часто священники, которые были жесткими в юности, с возрастом меняются.

– Да, наверное. Я не знаю, я не хочу себя обманывать, а реальность, мне кажется, такая: я вижу много молодых хороших священников, я вижу, как они любят Бога и людей, я вижу этот порыв их служения. Но вижу и разнарядки, вижу чиновников церковных, которые выполняют определенные функции и всё, что, по-моему, больше мешает приходской жизни, нежели ее организовывает.

– Это вы про клир говорите. А к прихожанам и к мирянам вы стали мягче или жестче?

– Я не думаю, что стал жестче. Я даже стал как-то терпеливее.

Все священники, по-моему, стараются быть снисходительными, потому что хотелось бы и к себе снисхождение иметь.

За нами тоже много чего есть. Конечно, когда ты настоятель на приходе, надо с этим справляться, потому что прихожане все достаточно разные. Я стараюсь оставаться каким я был раньше. Может, кто-то скажет, что я забронзовел, но сам я этого не чувствую.

– Мечта какая-то есть сейчас?

– Прошу Бога, чтобы Он, может быть, дал время для осуществления каких-то недоделанных дел. Это было бы неплохо.

Конечно, я благодарен тем священникам, которые в чем-то разделяют мои взгляды. Эти взгляды мало чем отличаются от тех, которые есть в Церкви, но все-таки я предпочитаю открытое христианство, а не закрытое, это очень важно.

Беседовала Мария Божович

Фото: Антон Кузнецов

26 июля 2022

Источник: "Православие и мир"

Ваше имя: *
Ваш e-mail:
Отзыв: *
Введите символы, изображенные на рисунке (если данная комбинация символов кажется вам неразборчивой, кликните на рисунок для отображения другой комбинации):